Разгон
Шрифт:
– Тут вам никто не помешает, Зинаида Федоровна, - повел рукой по кабинету Пронченко, - ни помощников, ни референтов. А меня считайте посредником. Расскажите Петру Андреевичу обо всех своих планах, требованиях, претензиях и мечтах.
– Не много ли на один раз?
– хмыкнул Карналь, еще не догадываясь, что от него может понадобиться Зиньке.
– Мое дело - вычислительные машины, а не колхоз...
– Интересно, - вспыхнула Зинька, и в лице ее промелькнуло что-то давнишнее, пионервожатовское, дерзкое, - интересно, а откуда ты такой взялся, если не из этого колхоза и не от этой земли?
– Никогда этого не скрывал.
– Почему же так сразу: я - только к машинам, к вычислительным! А если мы попросим и нам эти твои вычислительные?
– Вам? В Озера?
– А что? Видел наше новое село? Не нравится? Плохо спланировано?
Карналь вспомнил отцово письмо о том, как планировали переселение. Привыкшие к озерянским просторам, к беспредельным берегам, широким левадам, ничьим холмам, клинцам, озеряне не могли представить себе, как они поместятся
– Вот ты, Петрик, в столице, знаком со всеми большими людьми, сам большой человек... Не перебивай, послушай, что я тебе скажу... Ты, наверное, не знаешь, и там, в столице, не знают, а я, брат, тут по району целую неделю фашистскую танковую дивизию гонял! Да еще как гонял! Как рыбу в верше! Они, значит, фашисты, как вскочили сюда в сорок первом, то сразу - что? пронумеровали всех людей, и весь скот, и весь инвентарь, и все села понадписывали по-своему. При въезде и при выезде железные колышки повтыкали и на них железные дощечки с надписью: село такое-то. Ну, поставили, они и стоят. Когда-то были деревянные - то корова дочешется, то конь сбрыкнет, упадут и затопчут их в грязь. А эти железные. Стоят, еще немцы и пригрозили: расстрел тому, кто дотронется. Ну, а тут в наши Озера вскакивает целая танковая дивизия. Набилось танков под каждым навесом. Картошку всю повыкопали, где теленок, поросенок, всех переловили, все в котлы, варят, жрут, танки урчат, дымом стреляют, да таким смердючим, точно из самого пекла. И слышу: готовятся дальше рвать навстречу нашим, уже наши к Днепру, значит, приближаются. Вот тут я и думаю: как же их пустить туда, этих зарезяк? Пусть уж докапывают нашу картошку и доедают наших телушек, не пускать же их на наш фронт!.. Дудки!.. И значит, иду я к твоему тату Андрию Корниевичу и говорю: дай, дружище, Петьков еще довоенный велосипет, хоть ты его и спрятал, но я ж знаю. А мне он - для военной надобности. Ты думаешь, дед Пакилец не умеет на велосипете? Раз вы на фронтах кровь проливали, то чего бы это я не умел? Вот же и сумел! Сел, значится, ночью да как махнул по всему району! Одна нога тут, а другая аж под Кременчугом! Да два ведерочка краски с собой, да помазок. За одну ночь все объехал и все перерисовал. И по-ихнему, значится, и на всех селах понаписывал: Озера. До рассвета уже и домой, упал и сплю, а велосипет в соломе, еще и веник сзади таскал всюду, чтобы следы замести. А дивизия гыр-гыр, поперла дальше. Вышла, значится, с Озер, по степи ударилась, глянь, а оно снова Озера. Они назад - Озера. В сторону - Озера. Они на карту глядь, зырк, села называются так и этак, а кинутся ехать - Озера, и все тут! Так неделю и крутились по району, пока наши самолеты не засекли да не разбомбили до цурки! А мне хоть бы медаль какую! И теперь еще загнали на бугор на проживание. Разве ж это порядок, Петько?
Подходит ли к такому высокому кабинету история про деда Пакильца, который целую неделю гонял по своему району фашистскую танковую дивизию? Но Зинька вспомнила про планировку нового села, и Карналь не мог не вспомнить о деде Пакильце. Правда, впоследствии оказалось, что планировка-то была сделана не без предусмотрительности. На сухом бугре поставили не только хату деда Пакильца, но еще и сельскую водокачку - так что верхний участок новых Озер становился как бы хозяином воды, от того, сколько здесь потребят воды, зависело снабжение двух других участков, расположенных ниже.
В старом селе этой проблемы не существовало. У каждого был свой колодец, полная независимость и довольно скромные потребности, потому что из колодца воды не натаскаешься. Кому приходилось поливать капустную или помидорную рассаду или табак, тот знает, какая это каторга - таскать из колодца ведро за ведром и, обрывая руки, носить воду на грядки. В новом селе все было иначе. Во дворе - колонка. Открутил кран - и течет, журчит тебе и в огород, и в сад, и под виноградные лозы - будто в Греции, а земля такая жирная, что и бананы, пожалуй, выросли бы, не то что виноград.
Зазмеились по дворам толстенные резиновые шланги, лилось, поливалось, мылось, вымывалось, вода своя, чистая, прохладная, из артезианских глубин, с самого дна степи, грех не воспользоваться, росло все на новом месте так, что страх брал. Сады на третий год уже давали плоды, вербы и осокори вымахали за пять лет такие, будто им было по пятьдесят лет, зелень била из земли такая неистовая, что кое-кто уже стал с опаской присматриваться; не темные ли силы разбудили люди в своей ненасытной жажде выращивания. Максим Живодер, сосед деда Пакильца, выставляя локти, висел целыми днями на воротах, любопытный ко всему, что происходит на улице, выглядывал из зеленых чащ, буйствовавших в его дворе, бранился: "Так-перетак, прет из земли - света божьего не видать! Хоть бери топор да вырубай!" Но крана никто не закручивал, поливать не переставал, добывали новые саженцы, доставали редкостные сорта, уже и калину заставили расти на сухом когда-то холме, у кого-то завелась черноплодная рябина, кто-то привез грецкий орех, который, как говорят, выгоняет своим духом с усадьбы и мух, и комаров, и всякую нечисть. Хвастались друг перед дружкой невиданными помидорами, синие баклажаны росли, как глечики, перец величиной с Омельков ботинок, а известно ведь, что для Омелька обувь шьют по специальному заказу, потому что ни под какие государственные стандарты его ножищи не подходят. И пока разливалась так буйно и весело вода наверху, возле самой водокачки, нижние поселенцы сидели у сухих своих шлангов и кляли на чем свет стоит деда Пакильца, законы земного притяжения и чью-то коварную планировку, которая, оказывается, благоприятствует не добычливым и нахрапистым, а скромным и затурканным, или так называемым честным. Горлохватовка, которая роскошествовала когда-то, соседствуя с колхозным садом, теперь проклинала все на свете, потому что между садом и ею пролегла бригадная дорога и по ней шла вся техника, а техники в колхозе было навалом: тракторы, комбайны, бульдозеры, канавокопатели, десятки грузовых машин, автопогрузчиков, самоходных возков; все это днем и ночью в течение всего года только то и делало, что двигалось, наполняло хаты грохотом, сотрясением, чадом, взбивало пыль до самого неба, а смыть ее было нечем, потому как Пакильцовка забирает всю воду, чтоб они там утопли в ней! Не лучше было и в Лизковке, очутившейся в деловом центре села. Там школа, магазины, клуб, колхозная контора, автобусная линия, соединяющая Озера с райцентром, магистрали и артерии и тоже грохот моторов, чад, пылища и безводье, как в Сахаре, потому что Пакильцовка преступно наслаждалась своею близостью к водокачке, главное же: ссылалась на действие законов земного притяжения. Вода течет сверху вниз, сколько ее дотекает на низ, тем и довольствуйся. Старый Карналь предусмотрительно поселился между Лизковкой и Пакильцовкой, обеспечив, таким образом, себя и от безводья, и от упреков в жадности к общей воде.
– Да ты, Петр Андреевич, в делах своего колхоза сведущ едва не больше, чем в основной своей работе!
– слушая эти истории, воскликнул Пронченко с доброй завистью в голосе.
– А у меня уже не выходит.
– Иногда мне кажется, что я до сих пор живу там, в селе, а сюда только наведываюсь время от времени, - раздумчиво молвил Карналь.
– Неужели над нами так тяготеет место рождения? Ведь я в родном селе прожил только первые шестнадцать лет своей жизни, а последующие тридцать четыре - носило меня по свету. Так вот же - все время возвращаешься туда, и впечатление такое, будто и не выезжал оттуда. Да и в моем селе меня как-то никогда не воспринимали всерьез как ученого или там какого-то директора, руководителя, светила-пресветила. Так и остался для всех Петьком, Петриком, вот и наша дорогая Зинаида Федоровна...
– Которая для тебя осталась Зинькой, - засмеялась та.
– Ну, так Зинька. Но ведь ты председатель колхоза, и я это знаю, и ты всякий раз делишься со мной своими заботами...
– А ты - делишься?
– Зинька наставила на него могучую, всю в орденах грудь, так что Карналь даже сделал движение, будто хотел отодвинуться. Женщина, за которой может спрятаться целое государство.
– А мы когда-нибудь слышали от тебя о твоей работе, о твоих проблемах? Как же можно всерьез относиться к тому, чего не ведаешь? У тебя, Петро, знаешь, нехлюдовский комплекс!
– Какой комплекс?
– Пронченко откровенно забавлялся этой перепалкой. Вы что, Зинаида Федоровна, его к князьям приписали?..
– Так он же как тот толстовский князь Нехлюдов. Приедет в село, походит, повздыхает по каким-то бересткам или осокорям - и снова на год пропал в своей столице, спрятался за свои электронные машины. Не то чтоб сказать: черт-бес, Зинька, давай тебе всучим какую-нибудь машину, пусть твоя голова хоть немного отдохнет. А то ведь хоть разорвись. Хлеб давай, молоко давай, мясо давай, овощи дай, фрукты дай, а в колхозе привыкли как? Чтобы все было: и пшеница, и постное маслице, и сахар, и мед, и смушки, и поросятки, и яички, и редька. Тысячеотраслевое хозяйство. Разве тут успеешь? Разве охватишь?
– Ты же сама не захочешь узкой специализации, - сказал Карналь. Привыкла, чтобы все было в твоем хозяйстве, все свое, свеженькое. Что для передовиков механизаторов, что для детсадика, что для стариков. Там тебе медок, там мясо, там маслице, там подсолнечное. Конечно, так не нахозяйничаешь, неминуемо распыление сил и средств, но вы все к этому попривыкли, главное же - нет еще у нас координирования, нет точного распределения функций между колхозами в пределах района, области, республики.
– Специализации еще нет, - признал Пронченко, - хотя это и не моя отрасль, но знаю, потому что и в промышленности мы еще не всегда этого достигаем.