Разгон
Шрифт:
– С Новым годом, Людмилка!
В жизни Карналя было какое-то трагическое несоответствие: чем выше он восходил, чем шире становились открывавшиеся перед ним горизонты, тем большие постигали его утраты. С женщинами, которых он любил, должно было случиться какое-то несчастье, над ним как бы нависала невысказанная угроза, что дорогое для него, любимое, единственное будет неминуемо ранено или уничтожено. Доведенный до отчаяния, предавался он мрачным думам. Что есть жизнь? Утрата самого дорогого: людей, молодости, любви, а то и самой жизни? Когда-то Фауст продал душу дьяволу, чтобы взамен получить знания, силу, богатство и женщину. Соблазны, умело расставленные, собственно, и не дьяволом, а самой
Вот он, благодарный Айгюль за ее любовь, хотел самоуничтожиться в той любви, простоять всю жизнь у первой кулисы, полный восхищения перед женщиной, сотканной из музыки и света, но его разум не поддался этому, и уже Карналь отброшен в собственный мир, уже их время с Айгюль разделено бесповоротно, и расщелина прошла по живому телу их любви - раны были хоть и незаметны им, но неизлечимы.
Мы готовы обвинять во всем весь мир, но не самих себя. А поскольку вина не может существовать безлично, всегда есть ее добровольные или случайные носители, эти своеобразные оселки для оттачивания великих характеров или же (и это неизмеримо трагичнее!) мертвые грузы, которые пытаются затянуть на дно бытия все самое дорогое.
Кучмиенко, раз появившись в жизни Карналя, уже не хотел отцепиться от него. Когда и при каких обстоятельствах он нашел Карналя снова? В конце концов, это не имеет особенного значения...
Кучмиенко не принадлежал к тем, кто плетется в хвосте. Прекрасно проинформированный о быте семьи Карналей, он выбрал день, когда они оба были дома, забавлялись со своей малюткой-дочкой, свободные от забот и мыслей о своих обязанностях и занятиях, которые неумолимо руководили теперь их жизнью. Кучмиенко, располневший, в новехоньком костюме, сером в сине-красную клетку, в дверь постучал ногой, так как в руках держал подарки для маленькой Людмилки, радостный шум учинил еще на лестничной площадке, чтобы слышали все соседи, чтобы засвидетельствовать перед всеми: к Карналю пришел не кто иной, а он, Кучмиенко!
– Спрятались!
– весело шумел.
– Засекретились! А Кучмиенко рассекретил и нашел! Кучмиенко добрый! Кучмиенко не забывает старых друзей! Ну, как вы тут? Показывайте, показывайте! Дочка? Знаю! Все знаю! От меня ничто не скроется. Это добро - дочке! Старалась Полина. Прибежит потом. Я не взял. Помешает. У меня серьезное дело. Но что дела? Тебя, Айгюль, видел миллион раз! Восторг и смерть! Твой вечный раб, позволь, встану на колени! А ты, Петр, перепрыгнул нашего брата кандидата! Доктор? Приветствую и поздравляю! От имени и по поручению. Да ты не кривись, поручение имею в самом деле. Тебе и не снилось, какое поручение. Хотя я и сам на три "К". Слыхал? Кандидат. Кибернетик. Командир. Все в наших руках.
– Кибернетик? Ты?
– не поверил Карналь.
– А что? Только буржуазии наслаждаться достижениями науки? А какое общество самое передовое? Может, не наше? А в нем самые передовые - мы! Что, не все? А как могут быть в самом передовом обществе непередовые люди? Все мы самые передовые тоже. Вот так. А мебель что же это у вас такая старомодная? Это в тебе крестьянская душа говорит! Надо модерн! Чешская, венгерская, югославская - теперь это крик, а не твои старые дрова. А это что? Пустая комната. Один ковер, да и тот старый? Выбросьте его, такие люди - и рванье на полу.
– Этому ковру триста лет, - спокойно сказал Карналь.
– А что такое триста лет? Древность. А у тебя должно быть все новое, как с иголочки! Ты думаешь, зачем я пришел к тебе? А я пришел тянуть тебя на новое дело! Тебе и не снилось!
– Никуда я не пойду, - твердо заявил Карналь.
– Еще как пойдешь! Побежишь! С подскоком! Айгюль еще в спину подтолкнет! Ставь шампанское, не то я поставлю! Или, скажешь,
– Я так захотела, - Айгюль заслонила собой Карналя, словно Кучмиенко намеревался выкрасть его.
– Ясно, ясно. Семью надо цементировать. Моя Полина не успокоилась, пока не сцементировала нас сыночком. Теперь ажур. Няньку нашли? А то помогу. У меня Полина сидит дома, а няньку все равно держим, а вам же как - в детский садик? Разве дети гениев должны воспитываться в детских садах?
Карналь насмешливо оглянулся.
– Где же они? Ты веришь в существование гениев?
– Я их делаю.
– Каким же методом?
Кучмиенко все еще не мог остановиться, бродил по квартире, все осматривал, пробовал, ковырял ногтем, точно какой-нибудь купец, попытался умоститься в глубоком кожаном кресле.
– Ну! Ты же современный человек, твоя Айгюль заслуженная артистка, а в доме у вас что - музей?
Карналь, собственно, и сам не был твердо уверен, что целесообразно собирать только старинную мебель и всячески избегать пестрых пластиков, практичных в быту синтетических тканей. Пробовал спорить с Айгюль, которая не признавала никаких заменителей и верила только в настоящее, естественное, проверенное тысячелетиями, завещанное предками. Но теперь, вынужденный осуществлять вслед за Кучмиенко своеобразную экскурсию по собственному жилью, убеждался в правоте Айгюль, ему самому нравился свежий запах льняных скатертей, сладкий аромат старых буфетов, тусклое сияние золоченой бронзы, загадочная резьба сундуков. В старой мебели чувствовались постоянство, добродетельность, мудрость и в то же время застарелая тихая печаль. Старые ковры всеми своими красками и линиями как бы говорили, что красота вечна и нетленна. В дереве была живая душа, чутко сохраненная мастерами. Ковры, стекло, фарфор содержали в себе столько человеческого умения, так много живого тепла, что не могли бы никогда сравняться с ними мертвые синтетические порождения двадцатого века, как бы они ни были модны, кричащи, нахально-пестры. Правда, Карналь поймал себя на мысли, что слишком категоричен и несправедлив по отношению к современным материалам, ибо и они - такой же продукт человеческого умения и человеческой деятельности, как и эта старинная мебель, туркменские ковры ручной работы, чешское стекло или мейсенский фарфор. Все испортил своей болтовней Кучмиенко, сразу выступив пропагандистом модерна, а с Кучмиенко Карналь не хотел соглашаться ни в чем, так как имел все основания подозревать этого человека в неискренности и верхоглядстве.
Кучмиенко, увидев, что не втянет Карналя в спор, привязался к Айгюль, которая застилала стол накрахмаленной скрипучей льняной скатертью, готовя угощение.
– Пусть твой доктор - отсталый элемент, оторванный от жизни. А ты, Айгюль? Заслуженная артистка, талант, чудо! Такая квартира, и ты не заставишь его...
– Что заставлять? Это все я захотела! Сама собираю. Петр не имеет на это времени. Модерн? Не нужно. Мне синтетика надоедает на сцене. Все выдумано, весь мир выдуман, все искусственно: страсти, любовь, все, как тот капрон, банты, пудра!
– Да ты что, Айгюль! Балет - это же вершина! Переживания, образы, система Станиславского!
– А я танцую, и все. Ты не смотрел?
– Да пересмотрел весь репертуар! Творишь образы, перевоплощаешься, вершина искусства!
– Танцую - и все! Потому что это красиво. И нечего выдумывать что-то еще.
– Это на тебя напустил тумана Карналь, - пришел к выводу Кучмиенко и сразу успокоился.
– Единственное спасение - освободить тебя от него.
– Как это освободить?
– встрепенулась Айгюль.