Разговоры с Раневской
Шрифт:
— Что по-новому? Что? — возмутилась Ф. Г. — И я, дура, еще прислушиваюсь к вашим оценкам! Да ведь первый акт я сегодня провалила! Провалила с треском! Вы этого не заметили?! И то, что встретили меня более горячо, чем проводили, тоже? Я ушла после первого акта под стук своих каблуков! И поделом мне, поделом! Не надо было соглашаться играть без репетиции.
Когда я сегодня вышла на сцену, я остолбенела: Боже, во что за два месяца превратилась «Тихая обитель»! Стены обшарпанные, на одной — плохо затертый след ботинка: сумасшедшие, очевидно, уже дошли до точки; окна облупились,
А во что превратилась одежда клиентов знаменитого доктора! Все они из очень, очень респектабельных семей, поймите это!
Моя сестра, приехав из Парижа в Москву, была в ужасе: как плохо одеваются наши люди, словно все пользуются только секонд хэндом. На Западе есть такие магазины с товарами из вторых рук. Нет, это не наши комиссионки. Туда обеспеченные люди сдают бесплатно ненужные им вещи. Их затем продают за гроши всем желающим, часто на вес.
Сестра увидела на мне чудное, по-моему, платьице, которое я проносила три лета.
— Дорогая, такую немодную вешь не может носить актриса, — сказала она.
— Советская может! — ответила я, но тут же приняла решение соответствовать моде.
А наш Джеф-Бероев — он же прославленный пианист! В его костюме можно только бродягой спать под мостом. А Ия Саввина! Ее платье в секонд хэнд не примут. Я набралась смелости и в антракте сказала ей об этом. Она снисходительно заулыбалась, как будто действительно услыхала сумасшедшую:
— Ну что вы, Фаина Георгиевна, я привыкла к нему. Без него я не смогу ощутить себя Ферри!
— Если не можете, тогда другое дело, — пришлось заткнуться мне.
Я стараюсь не обращать внимания на мелочи. Вы не заметили, что в третьем акте Ия украла мою реплику. Когда мои детки решают обыскать всех пациентов «Обители» и требуют снять платья, Ферри обычно спрашивала меня:
— Миссис Сэвидж, очки тоже снимать?
— Не обязательно, — отвечала я, и в зале тут же вспыхивал смех. Так написано в пьесе.
А однажды Ия спросила по-другому:
— Миссис Сэвидж, очки тоже снимать или не обязательно?
И публика сразу рассмеялась. Что же мне, повторять те же слова за нею? Рассказывать анекдот во второй раз?
Я теперь просто улыбаюсь вместе с залом. Не жаль этой реплики ничуть, хочешь вызвать смех — вызывай. Это можно не замечать. Но проходить мимо сегодняшнего позора нельзя. Не знаю, может быть, я недостаточно профессиональна — играют же все и не ропшут. Может быть, не могу так уйти в роль, чтобы не видеть ничего вокруг?
Нет, когда на сцене мне подавали, простите, подкрашенную чаем воду, у меня хватало фантазии, чтобы убедить себя, что пью коньяк.
Однажды я была в гостях в высокопоставленном доме. Хрусталь, фарфор, люстры, бра, кресла, канапе. И аперитив, конечно. С фруктами. Хозяйка мне любезно:
— Фаина Георгиевна, прошу вас — персики!
Это среди зимы! Розовые, с красными бочками — глаз не оторвать! Благодарно улыбаясь, я взяла один, куснула и замерла: мне попалась розовая молодая картофелина! Сырая. Не снимая с лица улыбки, я доела ее. Под ласковым взглядом хозяйки. И еще там был кто-то.
Но сегодня! Я же по пьесе миллионерша, меня упекли в клинику для избранных. Детки мои сволочи, но они не могли засунуть меня в собачью конуру — престиж, реноме! А у нас в «Моссовете» о реноме кто-нибудь думает?! Нет, я завтра же, зачем—сейчас же сажусь за письмо этому маразматику, который считает себя отцом театра!
Голубчик, умоляю, найдите у себя листочек, запишите мое письмо — я вам его продиктую, — попросила она, — а то у меня от возмущения сразу начнут дрожать руки.
Я взял бумагу.
— Кому адресовать? Завадскому? — спросил. Ф. Г. задумалась.
— Ему—бесполезно. Пишите: «Дирекции и руководству театра имени Моссовета от Ф. Г. Раневской».
— Звание?
— Никаких званий. Звания хороши для некрологов. Пишите: «Заявление. Спектакль «Странная миссис Сэвидж» пользуется большой популярностью, и мое участие в нем налагает на меня особую ответственность, которую я одна не в силах нести.
В последнее время его качество не отвечает требованиям, которые я предъявляю к профессиональному театру. Из спектакля ушло все, что носит понятие искусства. Оформление обветшало и выглядит, как после стихийного бедствия.
Чувство мучительной неловкости и жгучего стыда перед зрителем за это качество вынуждает меня сказать вам со всей решимостью: или спектакль в таком виде должен быть снят, или немедленно, безотлагательно должны быть вами приняты меры к его появлению в первоначальном виде.
Для этого необходимо:
1. Восстановить спектакль в первом составе, исключая больного Афонина.
2. Провести с этим составом хотя бы две репетиции с режиссером-постановшиком Л. Варпаховским при участии главного режиссера театра.
3. Обновить костюмы, декорации и все, что находится на сцене.
Этими требованиями я делаю последнюю попытку спасти спектакль. Если они не будут приняты, я буду вынуждена отказаться от участия в нем.
Прошу вас учесть, что это мое решение твердо и неизменно».
Провожая меня, уже у самой двери, Ф. Г. вдруг сказала:
— Вы думаете, это хоть чем-нибудь поможет?! Мне грустно: театр превратился в дачный сортир. Так обидно кончать свою жизнь в сортире…
Роль в благодарность
Ф. Г. вспомнила, как однажды поплатилась за неискренность.
К ним в «Моссовет» пришел турецкий писатель Назым Хикмет и принес свою пьесу.
В то время (начало пятидесятых) о Хикмете много писали все наши газеты, он был окружен постоянным ореолом героя: борец за правду, пострадавший от властей Турции, посадивших его в тюрьму, где Хикмет стойко перенес все лишения и издевательства, «человек, сумевший бежать к нам, спасаясь от преследований». Наконец, большой друг советского народа, научившийся еще в Турции говорить по-русски. Тут уж всегда приводились слова Маяковского, к которому Хикмет относился восторженно, — «Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин!».