Размышления о виселице

Кестлер Артур

С детерминистской точки зрения мстить человеческому существу — столь же бессмысленно, как и мстить машине. Если у меня возникает внезапное глупое стремление стукнуть кулаком по капоту моего старого автомобиля, когда он не трогается с места, я знаю, что было бы более логично схватить за шиворот механика в моем гараже, его мастера, либо председателя совета директоров того общества, которое произвело мой автомобиль. Если, руководствуясь жаждой мести, мы наказываем преступника, нам нужно также наказать и его отца-алкоголика, его слишком снисходительную мать, которая сделала из него то, что он есть, и — почему бы и нет? — его бабушек и дедушек, и так далее, по всей цепочке причинности, вплоть до змея, совратившего нашу праматерь. Ведь все, и в том числе — преподаватели, родственники, хозяева и общество в целом стали соучастниками преступника, помогая ему или побуждая его сделать то, что он сделал, задолго до того, как он решился действовать. Неодобрение, возмездие, месть — этим словам нет места в словаре детерминиста. Он может порицать только весь мир и управляющие им природные законы.

Если, напротив, мы принимаем гипотезу

человеческой свободы со всеми необходимыми религиозными последствиями, месть оказывается проступком не против логики, а против разума. Если убийца — не просто испорченный робот, а исполнитель таинственного предначертания, мы оказываемся в области, недостижимой для человеческого правосудия. Если полагать, будто человек — всего лишь хорошее или дурное вместилище воли, чьи истоки возносятся над порядком естественной причинности, то никто не имеет права разбивать сосуд под предлогом дурного качества вина. Если убийство детей или же их смерть от эпидемической болезни вытекает из высшей воли, то убийца не может подвергнуться мести, — точно так же как и вирус полиомиелита, поскольку и тот и другой — завершение пути неисповедимого. Всем религиям, всем метафизическим системам приходится сталкиваться с проблемой зла, то есть с тем, что зло включено в вечный миропорядок. На этот вопрос не было дано удовлетворительного ответа; вероятно, никогда и не будет. Закон предполагает, что человек свободен и ответствен за свои поступки; он оставляет на долю теологов вопрос о том, почему Бог дал человеку свободу, позволяющую человеку выбирать зло, и теологам здесь нечего сказать. Человеческая свобода была одной из основных проблем средневекового богословия, каждая секта давала на него свой ответ. Одни утверждали, что всемогущество Божие равносильно «детерминизму по определению», то есть что на поприще Промысла и предопределения действуют человеческие автоматы. Другие учили, что Бог дал справедливому человеку достаточно большую веревку, чтобы тот повесился или докарабкался до рая, что, однако же, плохо согласовалось со всемогуществом Господним. Но, в конце концов, если нельзя найти определенного ответа на вызов, брошенный человеку существованием зла, месть — самый легкомысленный ответ и одновременно — отрицание самой сущности христианства.

«Око за око, зуб за зуб» — было законом Израилевым в эпоху бронзового века. Это был закон, сообразный условиям жизни своего времени, и даже сегодня — это закон примитивных кочевников в пустынях. Этот закон был отвергнут в Нагорной проповеди, отвергнут самим Израилем, упразднившим смертную казнь в момент обретения своего национального суверенитета. Право талиона в своей ортодоксальной форме дожило до наших дней только в кодексах, регулирующих вендетту сицилийских бандитов или гангстеров.

Не случайно ранняя Церковь отвергла закон крови: эта мера вытекала из глубины учения Христова. Он оправдывал возмездие лишь в том случае, когда его цель — исправление преступника, и утверждал, что ни одно человеческое существо не чуждо Искуплению. В древнем Моисеевом законе смертная казнь карала не только преступление, но и несоблюдение субботы, работорговлю, богохульство, оскорбление родителей, прелюбодеяние, а также множество других нарушений закона: подобное положение до того, которое было создано новым Заветом, можно, mutatis mutandis, сравнить с господствовавшим в Англии в начале XIX века и скрепленным решениями лорда Элленборо. Епископ, защищавший в 1810 году Кровавый кодекс, использовал аргументы, подобные тем, что фарисеи обращали против Иисуса, и кровожадные пастыри не утратили своего пыла во время дебатов в Палате лордов в 1948 году. Хорошо знавший их Диккенс писал:

Если бы даже все люди, пользующиеся пером, превратились в истолкователей Писания, их усилия не смогли бы убедить меня в том, что смертная казнь — мероприятие христианское… Если бы существовал текст, подтверждающий эту претензию, я сожалел бы о его существовании и придерживался бы учения, которое дает самая личность Искупителя, и глубинного смысла Его религии.

Древняя Церковь так стойко противилась смертной казни, что император Юлиан должен был запретить христианам занимать определенные административные должности, поскольку «их закон мешает им употреблять меч против преступников, совершивших заслуживающее смертной казни».

Яснее всего эту проблему выразил, по-видимому, св. Августин, раскаявшийся распутник и грешник, без сомнения сподобившийся святости, но не утративший от этого чувства юмора; вспомним его знаменитые слова: «Даруйте мне целомудрие, но не сейчас». Донатисты — африканская еретическая секта — сознались в убийстве христианина, и св. Августин, со своим другом Марцеллином, просил, чтобы к убийцам не применяли смертную казнь:

Мы не желаем, чтобы страдания служителей Божиих были отмщены причинением вреда, подобного тому, который нанесли виновные. Очевидно, из этого не следует, что мы сочли бы заслуживающим порицания то, что эти дурные люди будут лишены свободы совершать другие злодеяния, но мы желаем, чтобы правосудие свершилось без ущерба для их жизни и для целости их тел, а также и того, чтобы благодаря мерам, предусматриваемым законом для их сдерживания, они были бы исторгнуты из тенет своего безумия с целью уважить покой здравомыслящих людей; чтобы преступники были вынуждены отказаться от своих злотворных деяний и в то же время чтобы их заставили предаться полезным трудам.

Этот любопытный отрывок звучит весьма актуально, практически как если бы он был написан членом Лиги за реформу уголовной системы. Противники святого Августина выдвинули против него аргумент, который они используют еще и в наши дни: времена слишком беспокойные, чтобы прибегать к столь отважному экспериментированию. Св. Августин жил с 354 г. по 430-й, в Африке.

Резюмируя, скажем, что месть как основание для смертной казни

абсурдна с точки зрения детерминизма и незащитима с точки зрения человеческой свободы. Однако же, хотя с позиций разума ее отбросить легко, находясь как на почве логики, так и на почве морали, жажда мести глубоко укоренена в бессознательном, и каждый раз, когда с очередным актом насилия мы испытываем чувство негодования и отвращения, она просыпается в нас — даже несмотря на неодобрение нашего разума. Аболиционистская пропаганда в общем замалчивает эту психологическую реальность, но ее нужно воспринимать как она есть. Допустить, что даже убежденные аболиционисты не застрахованы от спонтанных мстительных импульсов, не означает того, что эти импульсы должны быть санкционированы законом, как не санкционирует он других порочных инстинктов, составляющих часть нашей биологической наследственности. В глубине каждого человека цивилизованного притаился человечек из каменного века, готовый к воровству и насилию, — именно он громкими криками требует ока за око. Но пусть лучше законы нашей страны пишутся под внушением кого-то другого, нежели этого одетого в звериные шкуры созданьица.

2

Проблема человеческой свободы затрагивает уголовное законодательство и по-другому, хотя и косвенным путем. Постепенная гуманизация уголовной системы — суды для детей, условно-досрочное освобождение или освобождение под честное слово, «открытые тюрьмы» и т. д. — обязана свои существованием нашим возросшим познаниям в сфере социальных корней преступности, влияния наследственности и среды на преступника, глубинных основ человеческого поведения. Но в то же время нелегко обойтись без принципа ответственности преступника, имплицитно предполагающего свободу ноли. Единственный путь, открытый нам для разрешения этой дилеммы, как мы уже имели возможность увидеть, — выпутываться из нее, как знаем; что и пытаются делать суды этой страны, выказывая снисходительность, когда есть обоснованная надежда на исправление преступника, считаясь со смягчающими обстоятельствами и стараясь отмерять наказание в соответствии с проступком. Единственное исключение — закон, предусматривающий применение смертной казни с его бескомпромиссной жесткостью, лишающий суд возможности считаться с обстоятельствами, которые во всех остальных случаях рассматривались бы как смягчающие и не стали бы игнорироваться при назначении наказания. Таким образом, суд может решить, что ту или иную личность следует отправить в психиатрическую клинику, а не приговаривать к наказанию, если он усматривает у этой личности умственное расстройство. У суда будет такая возможность при всех обстоятельствах, кроме как если совершенное преступление подпадает под смертную казнь. Если умственно неполноценное лицо «обвинено в предумышленном убийстве и присяжные убеждены, что оно совершило проступок, в коем обвиняется, у них не будет иного выбора, кроме как признать его виновным в предумышленном убийстве, и судья будет обязан произнести смертный приговор». [5] Та же самая мера наказания применяется и к убившим из жалости и к оставшимся в живых после попытки самоубийства вдвоем. Слава Богу, случается так, что эти лица получают помилование; но, прежде чем такая мера будет принята, судья должен покрыть голову черным покрывалом и произнести страшные слова.

5

Отчет Королевской комиссии о смертной казни, с. 606.

Доклад Королевской комиссии беспрерывно подчеркивает бесчеловечность закона о смертной казни. Он настаивает на неприемлемости того факта, что единственная надежда, которую может питать лицо, относительно которого доказано, что оно подвержено эпилепсии, слабоумию, галлюцинациям, а также любому иному умственному расстройству, основывается не на законе, а на доброй воле министра внутренних дел:

«Таково обычное следствие закона, чей основополагающий недостаток — то, что он позволяет вынести только один приговор за преступление, в совершении которого кроется такой же спектр различных нюансов, как и в вызываемой им ответственности… Жесткость закона, лишающая суд всякой возможности выбора при вынесении приговора, может быть исправлена только исполнительной властью, т. е. министром внутренних дел».

И еще:

Исключительный недостаток закона о предумышленном убийстве — то, что он предусматривает лишь одну кару за преступление, где ответственность может варьироваться в значительных пределах.

Члены комиссии предусмотрели различные реформы, к которым можно было бы прибегнуть, чтобы сделать закон о предумышленном убийстве более гибким, и которые позволили бы судам действовать исходя из здравого смысла и простой человечности, как они действуют, судя другие преступления. Но они показали и свое понимание того факта, что частные реформы не могут затронуть суть проблемы и что «теперь мы пришли уже к тому, что нет смысла вводить новые ограничения, не ставя проблему отмены смертной казни как таковой». На самом деле они предложили лишь одну меру, принятие которой привело бы не к реформе закона, а к его отрицанию: они предложили, чтобы именно присяжные окончательно решали, будет ли или не будет применена к лицу, признанному виновным, предусмотренная законом мера наказания.

Мы пришли к выводу, что если должно сохранить смертную казнь и если, в то же время, нужно исправить недостатки ныне действующего закона, то для достижения этой двойной цели не обретается иного средства… Мы признаем, что неудобства системы, сосредоточивающей такие полномочия в руках присяжных, могут быть сочтены более значительными, нежели ее преимущества. Если этому последнему мнению суждено одержать верх, отсюда следовало бы заключить, что мы подошли к тому пределу, когда остается только ограничить случаи применения смертной казни, понимая, что настоящая проблема заключается в том, сохранять ли эту меру наказания или упразднить ее.