Размышления
Шрифт:
И Воротынцев почувствовал как холодный ветерок по спине: вот - страшно. Разве такая всеобщая порча - у нас была?"
Да они что, Гоголя, что ли, не читали?
По-видимому, при устойчивости сословной жизни все-таки удавалось русскому человеку в прошлом веке прожить жизнь в таком замкнутом кругу, который не давал ему оснований ощутить универсальную силу гоголевских разоблачений. Уж чего там только сатирики не напишут!
Не тем эта война была страшна, что народ потерял совесть (вряд ли потеряет ее тот, у кого она есть), а тем, что впервые перемешала все слои российского общества так, что каждый узнал каждого во всем неприглядном убожестве его. Не в гостях на даче, не за самоваром. Впервые возникла реальная необходимость прямой (не опосредованной через власти) кооперации разных социальных групп и выявилась их полная неготовность к этому и фактическое отсутствие солидарности.
Обывательский этот разговор завершается неожиданным по банальности (учитывая состав участников: бывший член Государственной Думы и боевой полковник) выводом: "А у нас - твердой руки нет, - жаловался Федор Дмитрич, - злодейство ненаказуемо, справедливости не восстанавливают твердо.
– О, да! О, да! Твердой-то честной власти и нужно. Твердая власть, а главное - не бездействующая. Ах, как нужна - для спасения страны!"
Вот и сговорились. Вот и подготовлена почва для пришествия Советской Власти. Уж тверже-то советской власти еще не придумано. И нельзя сказать, чтобы она бездействовала, особенно на первых порах, "для спасения страны", так сказать. Злодейство, отчасти воровство, а особенно торговля и страсть разбогатеть были наказаны с избытком, и справедливость была восстановлена повсеместно. В меру понимания наказующих, разумеется. Ну, не надеялся же писатель Ковынев в свои сорок пять лет, что наказывать, да еще и твердо, будут по его пониманию...
Таким образом Солженицын обнаружил внутреннюю подготовленность российского гражданина к будущей тирании задолго до того, как политическая свобода 1917 года увенчала собою фактический разгул социальных сил. В конце Узла второго ("Октябрь 16-го") набросана также картина беспредельного произвола и безнаказанности рабочей массы, не сдерживаемой никакой дисциплиной, никаким чувством ответственности. В известном смысле революция в русском обществе в 16-м году уже произошла. Только не всеми сразу была осознана.
В необязательном этом разговоре Воротынцева с Ковыневым можно видеть и как поползло, поехало в обществе понятие порядочности, какие разные порядочности оказались у писателя-казака и полковника. Всего два года назад он, не задумываясь, командовал людьми и им в лицо свою порядочность выставлял, а сейчас, бросив свой полк (законный отпуск, конечно, но...), ехал в Петербург с неясным намерением соучаствовать чуть ли не в государственном перевороте.
Да отклоненный от этого намерения бурным романом, всю неделю и провел в будуаре прекрасной Ольды Андозерской, отчасти утешенный за страдания родины.
Оказалось не чуждо и ему "повальное устройство личных благ", хотя еще и не коррупция...
Конечно, для русского патриота и православного человека призыв к порядочности во время войны с Германией много значил. И, разумеется, порядочность, надежность соседа на войне куда важнее, чем партийные и идеологические разногласия. Но вот сам Воротынцев обдумывает, как объяснить солдатам необходимость смертельного риска. Чем задеть их сердца перед боем. Что назвать им как главную, общую ценность, ради которой, быть может, предстоит и умереть:
"...Уж конечно не "честь" - непонятная, барская. Уж конечно не "союзные обязательства", их не выговоришь. (И сам Воротынцев не слишком к ним расположен.) А призвать на смертную жертву именем батюшки-царя?
– это они понимают, на это одно откликнутся. Вообще за Царя - непоименованного, безликого, вечного. Но этого ц а р я, сегодняшнего, Воротынцев стыдился - и фальшиво было бы им заклинать.
Тогда - Богом? Имя Бога - еще бы не тронуло их! Но самому Воротынцеву и кощунственно и фальшиво невыносимо было бы произнести сейчас заклинанием Божье имя - как будто Вседержителю очень было важно отстоять немецкий город Найденбург от немцев же. Да и каждому из солдат доступно догадаться, что не избирательно Бог за нас против немцев, зачем же их такими дураками ожидать?
И оставалась - Россия, Отечество. И это была для Воротынцева - правда, он сам так понимал. Но понимал и то, что они не очень это понимали, недалеко за волость распространялось их отечество, - а потому и его голос надломило бы неуверенностью, неправотой, смешным пафосом - и только бы хуже стало. Итак, Отечества он тоже выговорить не мог".
Здесь больше высказано о причинах гибели Российской империи, чем вместил бы научный трактат.
Полковник Воротынцев, человек долга, благородного происхождения, надежда России, не может выговорить традиционную формулу, с которой жила Россия в течение столетий. "За Бога, Царя и Отечество!" не произнесут его губы перед солдатским строем. Таким образом прежде, чем разрушатся эти понятия в сознании русских солдат, распалось их сложное единство в умах их офицеров.
В конце концов Воротынцев так и не смог найти со своими солдатами никаких общих понятий, кроме обыкновенного фронтового товарищества:
"...Приняв "смирно" и отдав "вольно", стал говорить не звонко, ...не рявкая, а с той же усталостью, ...как они себя чувствовали, как и сам бы еще до конца не решив дела:
– Эстляндцы! Вчера и третьего дня досталось вам. Одни из вас отдохнули, другие и нет. Но так смотрите: а третьи... легли. На войне всегда неравно, на то война...
– Братцы!..
– Нам до России недалеко, уйти можно - но соседним полкам тогда сплошь погибать. А после - и нас догонят, не уйдем и мы...
– надо загородить! Надо подержать до вечера! Больше некому, только вам".
Ничего не скажешь, идея хороша... Но она способна сплотить и дезертиров. Такая идея не может помешать будущему братанию с немцами. А что, собственно, могло бы еще помочь?
В понимании чести он солдатам отказывает, сам пренебрежительно называя ее "барской" и ставя мысленно в кавычки. Может быть, и - зря?!
Но трудно ожидать серьезного отношения к чести от солдат, если уж офицер заключает это слово в кавычки. И барского своего происхождения как бы стесняется. Это значит, что он своего природного права на лидерство не сознает.
Царя, с в о е г о царя он стыдится. По-видимому, потому, что знает о нем нечто, о чем народ его не ведает. Но ведь и это - зря. Как монархист, либо должен он знать также и нечто, что делает несущественными царские грехи и несовершенства (как романтически учит профессор Андозерская в "Октябре 16-го"), либо, не будучи в силах ничего изменить, вверяться судьбе вместе со всем народом (как генерал Нечволодов в "Августе 14-го"). А то ведь народ, рано или поздно, догадается, что у полковника на уме. И уж тогда с ним не сладишь.