Разоренье
Шрифт:
— Какие бауты-с! — гордо ответил целовальник, не поднимая глаз. — Что такое-с? Что вы считаете?.. У вас нет ли чьих?..
— Я вить так… чуть… что ты?
— То-то-с!.. Почему у Андрея трех досок в крыше нету?..
— Уж спросить нельзя! — сказала женщина, улыбаясь беззубым ртом. — Набрасывается!
— Отыщите-с! — заключил целовальник.
— То есть только бы господь вынес! — испуганный этим обманом и грабежом, проговорил Михаил Иваныч. — Надо, на-адо в Питер!.. Что это тебя ест? — отнесся он к Ване, который все время сновал и
— Жена! — брякнул тот, хватил стакан водки и одним шагом очутился на улице…
Михаила Иваныча рвануло за сердце.
— И что это еще эти шкуры выдумывают? Где она? Я ей… — сердито говорил он, догоняя Ваню… — Чего они еще мудруют, не умудрятся?.. Везде нашего брата обчищают, а тут домой придешь избитый да измученный, и тут тебя еще ожигают! Одурели! Баловаться-то не с чего… Ошалели!..
Говоря таким образом, он дошел до Иванова жилья и отыскал его жену. Это была изможденная, какая-то сырая женщина, вялая, словно полинялое платье, в котором она была.
— Что вы, Федосья Петровна, забунтовали? Что вы заставляете мужа воровать чужое да в кабак таскать? Почему так? Али вы не знаете, что и без этого наш брат терпит? Что вы-с? Себя пожалейте.
— Я, Михаил Иваныч, не бунтуюсь… — едва внятно и испуганно проговорила жена Вани.
Смущенный тоном ее голоса, Михаил Иваныч уже гораздо тише продолжал:
— Как же не бунтуетесь? Уж с чего же нибудь да пьет он? Уж что-нибудь да…
— Потому что Иван Иваныч в том имеют сердце, что я не своим делом занимаюсь.
— А вы бросьте! У вас свое хозяйское дело на руках. Что вам в чужое соваться? Вы и с бабьим-то делом много помочи окажете… Вы, значит, держитесь своего…
— Чего ж мне, Михаил Иваныч, за свое дело держаться, коли нету у нас никакого хозяйства? Печка развалится, и совсем без печки останемся. Что я буду хозяйствовать? — полена дров нету.
Михаил Иваныч оглянул жилье и молчал.
— А Иван Иваныч в том серчают, что я им хочу помочь оказать. Когда у меня женского дела нету, я мужским хочу заняться… Думаю: обучусь я ихнему мастерству. Все что-нибудь добуду для дома… За это они и серчают и бьют, коли увидят, что я на станке занимаюсь. "Не твое дело! Что ты, баба, можешь!.." Только у них и слов: "Не видано этого, чтобы баба…" и бьют… "Дайте мне обучиться!" — а они…
— Ах он, стоеросовая дубина! — озлился Михаил Иваныч и вскочил. — Чучело! — закричал он на Ваню. — Что ты мудруешь? Да что вы? Вы очумели совсем…
Ваня стоял к нему спиной и не отвечал. — Как же ты не понимаешь, что жена хочет тебе пользу делать? Это вот никто-тебе помочи не давал, так ты и не веруешь…
— Не видано! — буркнул Ваня и заворочал мехами.
— Да дай ты ей обучиться-то, дубина!.. Попадись к вам человек с понятием, вы его в гроб вгоните… Вы очумелые…
Михаил Иваныч долго вразумлял Ваню насчет пользы, которую ему хочет оказать жена; но в голову его собеседника решительно не входила мысль о том, что женина затея может иметь благоприятные
— Ну чорт тебя возьми! — взбешенно проговорил он и ушел. — Тут с вами сам пропадешь. Вот сделай, сделай с ними! Ах, убегу, убегу!
— Надбавка? — это, брат, верно будет! — донеслось до Михаила Иваныча, когда он старался поскореее выехать из этой ужасной стороны.
Эти слова, произнесенные весьма самодовольным голосом среди стонущего царства прижимки, заставили его остановить лошадь.
— Кто надбавляет? — отрывисто спросил он высокого подгулявшего рабочего.
— Проезжай! — закричал тот.
— Пошел своей дорогой! Допросчик нашелся!.. — прибавил другой спутник.
— Ты не зевай! — оборвал его Михаил Иваныч. — Я, брат, сам зевать-то умею; а коли ежели у тебя спрашивают, отвечай по-человечьи. Что я тебе сделал? Что ты по-собачьи лаешь?.. Кто дает надбавку?
— Хозяин! — тоже отрезал рабочий сердито и пошел в кабак.
Михаил Иваныч не оставил его и отправился вслед. При его входе небольшой котелок, хранившийся под полой одного из рабочих, тем же порядком, как и баут, загремел под стойку. Два друга уселись за выпивкой.
— Кто такой надбавщик явился? — спросил Михаил Иваныч.
— Говорю: хозяин новый… молодой…
— Надбавил?
— Ожидаем!.. Потому большое старание есть в нем об нас… Обхождение благородное… Собрал всех посередь двора, пил чай вместе… увместях с нами… "Вы, говорит, потеряли образ божий… лик, например… от этого вы и"…
— Ну, ну! — понукал Михаил Иваныч.
— Ну… призывает к себе, лежит на диване и разговаривает: "Идешь ты, говорит, по базару, видишь картину, а понять не можешь, — обидно тебе?" Мы ему: "Обнаковенно нам стыдно…" — "Ну, надо грамоту"… Календари выдал…
— Вычел?
— Дарром! Эва… так — "на!" Чтобы справка была… какой, например, теперича ответ и за что… в какое время… и все такое…
— Старается, чтобы мы к нему чувствовали стыд!.. — присовокупил другой товарищ рабочего. — Теперь у нас стыда нету. Мы разобьем рожу, идем как расписанные, словно господа в шляпках: — нам горя мало! А в то время, чтоб мы стыдились этого… Вот в чем! "Чтобы мне, говорит, не страшно было подойти к вам… потому вы вроде чертей!"
Как ни благородны были планы нового "молодого" — из московских — хозяина, но Михаил Иваныч, узнававший прижимку во всех видах и оболочках, не мог не заметить ее и здесь, хотя, быть может, хозяин и не имел ее в виду. Но так как тот же хозяин, требовавший от рабочих образа божия, сам пожертвовал им только компанией за чайным столом да календарями, которые стоят ему грош, то злоба Михаила Иваныча закипела еще сильней.