Разумное животное

Мерль Робер

Арлетт посмотрела на Севиллу испуганными глазами.

— А ты, — сказала она сдавленным голосом, — ты думаешь, что Майкл нрав?

— Как я могу это знать? — произнес он с раздражением, широко разводя руками. — Чтобы добиться успеха при решении трудной задачи, надо сконцентрировать на ней все свои мысли и исключить все другое.

Он сделал раздраженный жест рукой, произнося «исключить все другое», так, как будто он отметал эту фразу далеко от себя.

— Однако, — продолжал он немного спокойнее, — я должен сказать, что слова Майкла произвели на меня: определенное впечатление.

Он проглотил слюну и помрачнел:

— Майкл был так интеллектуально честен.

Он сказал «был» так, как будто Майкла уже не было в живых. Арлетт открыла рот, она хотела что-то сказать, но взглянула на Севиллу и замолчала: он сидел, нахмурив брови, уставившись прямо перед собой в пространство, уголки его губ опустились книзу.

Он резко поднялся с места.

— Пойдем домой, — сказал он, заметно нервничая.

Арлетт подняла брови:

— Уже? Но мы ведь только что пришли?

— Извини меня, — сказал Севилла, поворачивая голову в ее сторону, и она подумала: «Он смотрит, но не видит меня».

— Можно остаться, если ты хочешь, — добавил он с нетерпением.

— Но зачем? — сказала она тотчас же. — Пойдем! Она встала и улыбнулась ему.

— Извини меня, — повторил он смущенно и раздраженно. — Это проклятое бунгало! Мы только и делаем, что поднимаемся и спускаемся! Никогда нельзя действительно размять ноги и пройтись по ровному месту.

— Но почему же? — сказала Арлетт. — Мы можем обойти весь берег, места достаточно, тут несколько никто метров.

— Нет, нет, — сказал он, махнув рукой. — Вернемся, раз, ты, хочешь домой.

Арлетт рассмеялась.

— Но это не я хочу, а ты.

Он посмотрел на нее с видом одновременно грустным, смущенными нетерпеливым, но искорки доброты снова засветились в его глазах. Он улыбнулся и, сказав: «Да, да, конечно, это я», — ступил на лестницу в скале.

Архитектор, строивший бунгало, в одинаковой мере не любил ни дверей, ни окон; дверей не было ни между маленькой кухней и столовой, их не было также между спальней и ванной. Раздеваясь, Севилла смотрел на голую Арлетт, чистившую зубы. Чтобы лучше видеть себя в зеркале, она наклонилась над раковиной умывальника, тело подалось вперед, живот подобран. Это была наивная и грациозная поза послушной и умной девочки. Он улыбнулся, поток воздуха с силой хлынул в его легкие, он сдержал захватывавший его, почти удушающий порыв радости, именно радости, а не желания. Она пробудила ее, победоносная, как птица, но он знал, что есть грань в осознании своего счастья, которую не следует переступать, если не хочешь его разрушить. Ему было легко, он был счастливым и в то же время остерегался почувствовать себя чересчур счастливым. Ему казалось, что он купается в лучах света, скачет по молодым вершинам мира в первые часы дня. Красота этого тела, веселье, надежда, беспричинная радость! Он чувствовал, как грудь его расширяется до пределов выносимого, счастье внезапно сорвалось с места, перешагнуло рубежи, готово было свалить его на землю. Севилла рассмеялся. Ну конечно, это был выход, надо было смеяться, хитрить и с помощью смеха вернуть состояние полусчастья. Во всем есть, уверяю вас, немножко чего-то забавного или хотя бы абсурдного. Вот пример: он чувствовал себя счастливым, потому что она — чистит зубы. Он смеялся. Он чувствовал какую-то поддельность этого смеха и невозможность удержаться более секунды на такой вершине жизни. Мы лишь переходим из одного состояния в другое: смеемся, чтобы бежать от тоски, обладанием превозмогаем смех, нежностью излечиваемся от обладания — мгновение дикого счастья нельзя заставить остановиться, кто-то держит вас сзади за плечи и толкает вперед: иди, иди, иди.

— Почему ты смеешься? — спросила Арлетт, склоняясь к зеркалу.

— Ты похожа на послушную девочку.

Она повернула голову, посмотрела ему в глаза, уловила его взгляд, горячая волна захлестнула ее цели ком. Она тоже рассмеялась.

— Но я и есть послушная! — сказала она, задыхаясь.

Голова Арлетт покоилась на его плече. Он лежал плашмя на спине, касаясь матраца каждым своим расслабленным мускулом. Он протянул правую руку, выключил свет. Наступила долгая тишина. Дыхание Севиллы стало таким тихим и ровным, что Арлетт подумала, что он заснул. Однако, когда он снова заговорил, голос его звучал так, как будто они веди самую обычную беседу, как будто он возобновлял только что прерванный диалог.

— Если русские, — сказал он, — не втирают очки (его голос раздавался в тишине четко и резко), если им удалось использовать для рыбной ловли сотню дельфинов, то, следовательно, они продвинулись значительно дальше, чем мы предполагали, в установлении межвидовых коммуникаций. Даже если оставить в стороне их разговоры об индивидуализме и капиталистической «борьбе за жизнь», которая заставила нас, бедных американцев, сосредоточить все свои усилия на одной паре, все же приходится признать, что, по сути, мы еще ровным счетом ничего не сделали, научив говорить двух дельфинов. Нам еще остается распространить возможность коммуникативных связей на весь вид или по крайней мере на два-три десятка индивидов. И черт меня подери, если я знаю, с какого конца взяться за это дело.

БЕСЕДА ФА И БИ С ПРОФЕССОРОМ СЕВИЛЛОЙ. ПОНЕДЕЛЬНИК 9 МАРТА 1971 ГОДА, 10 ЧАСОВ УТРА

(Примечания профессора Севиллы: «Я не видел Фа и Би с тех пор, как в пятницу 6 марта покинул лабораторию. При виде меня Фа выпрыгнул из воды, стал бить по ней хвостом и издал целую серию радостных свистов. В течение всего этого времени Биоставалась немного в стороне, молчаливая, настороженная, она почти не смотрела на меня.)

Фа. Па! Где ты был? Где ты был?

С. Здравствуй, Фа!

Фа. Здравствуй, Па! Здравствуй, Па! Здравствуй, Па! Где ты был?

С. Здравствуй, Би!

Би. Здравствуй, Па. (Би в центре бассейна, она медленно описывает круги в направлении часовой стрелки и посматривает на меня искоса, когда проплывает мимо, но она не издает никаких свистов и не выказывает намерения приблизиться. Фа у края бассейна, в одном метре от меня, игриво настроенный и полный радости. Когда я приблизился, он выкинул свою обычную шутку: окатил меня с головы до ног водой.)

С. Я уезжал отдохнуть вместе с Ма.

Фа. Отдохнуть? Ты хочешь сказать — спать?

С. Отдыхать — это значит ничего не делать.

Фа. А здесь ты не отдыхаешь?

С. Нет, не часто.

Фа. А там, куда ты уезжаешь, ты отдыхаешь?

С. Да.

Фа. А где это?

С. На берегу моря.

(Би перестает описывать круги, слушает внимательно, но не приближается.)

Фа. Здесь тоже рядом море. Иногда я слышу волны, а когда я пью воду, она отдает другими животными.

С. Я тебе объяснял, во время прилива мы открываем шлюзы, и вода из моря наполняет бассейн.

Фа. Да, я знаю. Я не забыл. Я ничего не забываю, никогда. Мне очень нравится, когда у воды вкус моря и других животных.

С. Би, пойди сюда.

(Би повинуется не сразу, а когда она подчиняется, то вместо того, чтобы прямо подплыть к борту, несколько раз делает крюк, показывая свое дурное настроение).

С. Би, что с тобой? Ты сердишься?

Би. Ты не сказал, что ты уезжаешь.

С. Но это уже не в первый раз. До пресс-конференции я уже уезжал дважды.

Би. Да, но ты говорил, что уезжаешь.