Разве бывают такие груши (рассказы)
Шрифт:
Лифт приезжает, мы все заходим, она, не спрашивая, нажимает кнопку нужного мне этажа. Они живут этажом выше, как раз над нами. Из месяца в месяц в прежние времена они нас заливали,
В те годы он носил форму, был толстым майором с красной рожей и тонким голосом. Этим голосом он матерился, не давая спать по ночам, воспитывая, и судя по воплям, не только морально, свою крашеную жену или нашкодившего сына. Этим голосом он в праздники выводил заполночь "Бродяга, судьбу проклиная...", перемежая песни топаньем, от которого у нас сыпалась штукатурка и качалась люстра. Этим же голосом он вопил, что у них ничего не течет, когда мои взбешенные очередным, сразупослеремонтным заливом родители бежали
– Это ужас, а не семейка, - возмущалась мама, капая валерьянку.
– Вся кухня в банках, тряпках, флакончиках, у самой под глазом синяк, на ребенка страшно глянуть!
Я не раз видела их и в ближнем парке в жаркие летние дни - они сидели на одеяле с какими-то мужиками и тетками, пили портвейн, майорша визгливо хохотала, а их малыш с красными от диатеза щеками топтался около, зажав в руке кусок соленой рыбы.
Он подрос, пошел в школу, часто терся в парадной, забывая ключи, у него был вечно сопливый нос, полуоткрытый от насморка рот и вопросительно-изумленное выражение.
А потом они взяли участок, стали заливать все реже, их балкон сделался похож на склад пиломатериалов, и по субботам они втроем чинно выходили из дома с рюкзаками, саженцами и рейками, озабоченно следовали на автобус, с молчаливым превосходством глядя на встречный, необремененный дачами, просто прогуливающийся народ.
А недавно они в последний раз разбудили моих родителей - он гудел что-то своим тонким голосом, она громко плакала и причитала. Соседи сказали, что их вернувшийся из армии сын разбился, поехав встречать Новый год за город, на чьем-то автомобиле.
Мы едем в лифте, она смотрит на пионы, спрашивает:
– Думаешь, распустятся?
– Женщины сказали, должны, - тяжело дыша, отвечает он и тоже смотрит на влажные, мясистые, темно-красные бутоны в своей татуированной руке. Двери открываются, я молча выхожу, а они уезжают выше - седая поблекшая женщина и грузный мужчина со свистящим дыханием, внимательно разглядывая букет пионов, которые должны распуститься.
1992
Ужас
Это началось, когда однажды я вышел в полдесятого а аптеку, в это время я обычно сижу дома, смотрю телевизор, а тут решил выйти, купить жене капли в нос. Была осень, я шел дворами, и вдруг меня поразило, как кругом пусто и жутко, горят только окна, пустые дворы, пустые скамейки, редкие фигуры собачников с поводками да собачьи хвосты мелькают в кустах. Я дошел до аптеки, а на обратном пути мне попались два мордатых парня в ватниках, они громко топали сапожищами, перемежая нехорошими словами малосвязную речь. Они прошли, не посмотрев, не обратив на меня внимания, я же оглянулся, прибавил шагу и, добежав домой, закрылся на цепочку. По телевизору как раз показывали новости, и я впервые пропустил их через себя, поняв, что все эти трупы действительно лежат в лужах крови в таких же темных дворах, в похожих на нашу квартирах.
Мы живем с женой, моя жена - хорошая женщина, она шьет, стирает и возится на кухне. Она всегда занята и не успевает задуматься, а когда отдыхает, любит грызть карамель и смотреть фильмы. Она ахает и плачет, узнав, что из соседнего двора неизвестно куда свели двух мальчиков, или, что бетонной плитой раздавило на стройке девчонку, но когда нам привозят на выходные внуков, она, закрутившись в делах, выпускает их одних гулять во двор.
Мне приходится выходить, стоять и смотреть, как они катаются с горки, я отслеживаю прохожих - кто знает, куда и зачем они идут - вот этот здоровый, с красным шарфом, может - убивать и грабить, а та, в дубленке - заманивать и наводить. Я забираю ребят домой, но и дома не вздохнешь с облегчением - я читал недавно, что радиоактивное вещество, замешанное в панельную перегородку, погубило в одной квартире четырех детей.
Я иногда размышляю, отчего воры, убийцы встают на свой путь - и склоняюсь к тому, что они таким способом снимают напряжение. Я же, узнав, что еще один из знакомых умирает от рака, что в воздухе - яд, в йоде - синяя водоросль, в щах - живые нитраты, что милиция ни от кого не защитит, а после укола в поликлинике можно уже писать завещание, я чувствую себя связанной курицей, которую держат за ноги и клюв, уже замахиваются топором, и я хочу тогда, чтоб рубили быстрее.
Недавно в полвторого ночи нам позвонили в дверь, и прочитавшая в газете про рэкет жена запретила мне не только открывать, но даже выйти спросить: "Кто?" К нам трезвонили, а мы в кромешной тьме сидели в кроватях, сосали валидол и не знали, что делать, а когда звонки прекратились, жена сказала: "Пьяные, небось, шалят", улеглась и засопела. Я же понял, что спать уже не смогу.
На следующий день я оделся в старое пальто, в котором хожу на овощебазу, в старый кроличий треух и объявил жене, что иду за два отгула разгружать вагон.
Я пошел по подворотням, по глухим дворам, кругом были мрак, грязь, запустение. Наконец, я нашел - у спуска в подвал стояла и сквернословила явно бандитская группа. Я твердым шагом направился к ним, они вдруг дружно оглянулись, кто-то свистнул, двое порскнули в стороны, двое - в подвал, а последний оступился и остался стоять у железных перил под ржавым навесом.
Я с ненавистью смотрел, как на его меховую шапку с навеса льется вода, стиснув зубы, боясь глядеть ему в глаза, я смотрел на шапку, всем своим видом предлагая скорее пырнуть меня ножом или, как сына сослуживца, - шилом в сердце, так что не останется следов, или чтоб подбежали сзади и накинули, как в статье про рэкет, удавку. Пусть лучше это произойдет сейчас, когда я готов и жду.
И когда, зажмурившись, я со зверским лицом крикнул: "Ну!", тип, стоявший передо мною, всхлипнув, снял шапку с головы, кинул ее мне и, припадая на подвернутую ногу, бросился в переулок. Я посмотрел еще на эту шапку, валявшуюся в грязи, потом развернулся и что есть мочи побежал прочь, а кругом была тишина и пустота, только мелькали голубые телевизоры в желтых окнах.
Запыхавшись, я прибыл домой, закрылся на цепочку, а в новостях как раз говорили, что за день с граждан сняли восемь шапок. "Девять", - буркнул я, переодеваясь, а жена, развернув ириску, сказала: "Ужас".
1990
Вещи вымирают
Вещи вымирают. Незаметно - каждая в отдельности и демонстративно, презрительно - все вместе. Витые пирамиды шоколада, жестяной блеск кастрюль, глухое уханье разматываемых тканевых рулонов. У пустых или украшенных ненужной дребеденью витрин томятся безмолвные изваянья продавцов. Вещи уходят, не прощаясь: никогда не знаешь, видишь вот эту вещь на прилавке в последний раз или доведется встретить еще.
Вещи стали значительны. Они с молчаливым укором напоминают о временах, когда мы произносили уничижительное слово "вещизм". Теперь, робея, мы смотрим даже на собственные вещи, а те хвастают своей для нас исключительностью. Последние автомобиль, молочный бидон, штаны, холодильник. Запись прекращена до 2015 года. Сломаешь, побьешь, протрешь - что тогда? Правда, говорят, кто-то еще видел, как по Невскому несли одеяла.
Люди собираются и говорят о вещах. Одни ковыряются в ранах - кто что когда видел и не купил, мог достать и не достал, мог постоять и поленился. Другие со счастливым блеском в глазах рассказывают, что успели запасти вот то и это и любовно показывают полки шкафов, на которых, как в Ноевом ковчеге, в нераспакованных свертках хранятся накопленные реликты. Люди забыли, о чем они говорили прежде.