Разве бывают такие груши (рассказы)
Шрифт:
– На Ладожской продаются знаешь какие жвачки?
– доносится от телефона монотонный голос ведущего беседу с приятелем Петьки.
– "Бабл-гамы" продаются, "Пантеры" и "Черепашки-ниндзя", а "Бэтманов" нет, я их, вообще, давно не видел...
Демократы в приемнике сцепляются пуще. На плите закипает чайник. Я выключаю радио и зову всех к столу.
1991
Один-единственный раз
Когда началась инфляция, мои родители-пенсионеры очень переживали, хватит ли накопленных ими денег на постоянно дорожающие похороны. Они умерли друг за другом, ни раньше, ни позже, как в тот момент, когда денег тик-в-тик хватило, и, как и мечтали, никого не обременили. Всю жизнь у них было две заботы - поступать как нужно и ни от кого не зависеть. Что касается второго,
Когда я смотрю на своего мужа и - в зеркало - на себя, на наших лбах я вижу те же, что и у родителей морщины вечного беспокойства. Разница лишь в том, что сомненья начали одолевать нас уже сейчас.
Мы закончили институт в начале семидесятых, я вскоре родила, а мужу предложили остаться на кафедре. Деньги там платили мизерные, жить нам предстояло на одну его зарплату, но мы оба восприняли это предложение, как большую удачу, потому что считали, что главное - это защитить диссертацию. На долгие годы это стало нашей заветной целью. Мы жили в одной комнате, грудная дочка ночами орала, но муж как-то умудрялся учить философию и язык для сдачи кандидатского минимума. Он стоял в очереди в аспирантуру десять лет, потом пять лет учился, каждое лето ездил на шабашку зарабатывать деньги. К сорока, наконец, он защитился, получил доцентство и огромный, как нам казалось, оклад в четыреста пятьдесят, а через пару лет все это съела инфляция.
Главным делом моей жизни было обучение нашей дочери музыке. С двух лет у нее обнаружился абсолютный слух, она копалась в песочнице и выводила без слов арию Каварадосси. Однажды ее услышала пришедшая тоже к песочнице с внуками бабушка - профессор консерватории, и судьба моей дочери была решена. Закатывая глаза и воздевая вверх руки, бабушка-профессор объяснила мне, какой груз ответственности я несу, имея такого чудо-ребенка. С четырех лет мы начали ездить через весь город в специализированную школу, потом все наши вечера были, при сопротивлении подрастающего ребенка, заняты фортепьянными экзерсисами, а в пятнадцать лет дочка заявила, что в гробу видела эту жизнь, что пойдет в торговый техникум, и вскоре, едва услышав по радио звуки фортепьяно, немедленно вырубала громкость, и надо посмотреть с каким выражением лица.
Мой муж всегда был очень обязательным. Он скрупулезно готовился к лекциям, тщательно проводил семинары, и при самой жестокой простуде считал себя не вправе пропускать и пустяковой консультации, на которую хорошо если забредут пара-тройка студентов.
Я тоже всегда была очень добросовестна. Школу я закончила с золотой медалью. На работе у меня не пропал ни один документ. Уже первого числа месяца я старалась отоварить все талоны. Дома я постоянна что-то убирала, стирала и жарила - у меня никогда не было ни минуты свободного времени.
Вся наша жизнь всегда была сплошным изнуреньем, а между тем за стеной у нас соседи жили совсем по-другому. Несмотря на маленьких детей, они умудрялись постоянно сидеть на диване, курить и пялиться в видик. Однажды муж, случайно зайдя к ним, встретил у них в гостях выгнанного раньше из своего института за неуспешность студента - тот, щелкая филлипсовской зажигалкой, выглядывал в окно на свой "Мерседес", и не стеснялся со смехом рассказывать, как украл в автопарке принесенные ему запчасти - погрузил в багажник, прыгнул в машину и уехал, не заплатив.
У нас до сих пор нет ни видика, ни порядочного дивана, поэтому мы с мужем обдумывали этот случай, усевшись на продавленную тахту и глядя в подслеповатый телевизор. Мы думали о том, что, наверное, правы те, кто с ленивой беспечностью плывет по течению. Мы же, изо всех сил налегая на весла, вечно выгребали в хлюпающее болото.
И после этого мы с мужем совершили несколько безрассудных поступков. Я решила сделать то, что по разным причинам всю жизнь боялась позволить себе в разгар инфляции, плюнув на все, взять да и родить еще одного, очень позднего ребенка. Мой муж, к всеобщему изумлению, ушел с кафедры и, чтобы заколотить много денег, принялся торговать порнографической литературой.
Ну, что вам сказать про нашу новую жизнь? На пятом десятке я родила двойню и сейчас, замученная остеохондрозом и другими болячками, стираю надаренные нам из состраданья знакомыми старые пеленки и варю кашу на гуманитарном молоке. Моего мужа ограбили на второй день торговли, кафедральное начальство, сжалившись, взяло его назад, и, немного отойдя, он начал другую, более приемлемую новую жизнь, принявшись организовывать у себя на кафедре малое предприятие.
Пока у нас те же тахта и телевизор, дети орут, мы не представляем, на что будем дальше кормить и одевать их, морщины на наших лбах пролегли еще глубже, и все же мысль о том что единственный раз в жизни мы поступили правильно, плюнув на выдуманные химеры, греет нас и помогает нам в последних попытках куда-нибудь выгрести.
1991
Еще раз об отъезде
Ее зовут Ольга Абрамовна. Она учительница русского и литературы. Когда в школе она диктует детишкам, она машинально старается избегать упоминания слов "память" и "патриоты". От звука этих, когда-то таких близких, хороших слов она теперь вздрагивает с тем же омерзеньем, с каким стряхивает с себя паука. Этой нечисти она панически боится с детства. Но вопрос "ехать или не ехать" у нее по-прежнему не стоит, хотя есть для этого все основания: "пятый" пункт, тот самый, да-да. Многие коллеги не могут ее понять, завидуют, что есть зацепка, говорят: не думаешь, идиотка, о себе, подумай о детях. Детей у нее двое - младшая, вылитая копия своего русского папаши, была бы украшеньем Израиля - круглая физиономия, голубые глазищи, белые прямые патлы до плеч. Ее старший внимательно слушал дебаты об отмене записи о национальности в паспорте. Он, еще недавно дававший торжественное обещание пионер, посчитал, что унизительно отказываться от своего происхождения, и лучше бы этот закон не принимали, чтобы не было соблазна. Причем эти размышления у него применялись исключительно к маме. К себе проблему еврейства он никак не относит. "Конечно, в случае чего ты могла бы поехать к своим", - глубокомысленно изрек он. Когда Ольга Абрамовна попыталась объяснить ему, что и он где-то еврей, сын был не в состоянии понять, почему это он еврей, а не такой же пацан, как соседский Колька, тем более, что в футбол он играет лучше. А тем не менее, когда несколько лет назад этот ее сын заболел редкой болезнью крови и попал в реанимацию, первый вопрос, который задал ей врач, был - о его национальности. Узнав, что еврейская кровь присутствует, врач кивнул и молча сделал какие-то выводы. Так впервые материализовалось то, что и сама Ольга Абрамовна никогда не могла до конца постигнуть.
Теперь, когда возрождается все национальное, возрождается и еврейская культура. Люди празднуют тору, прививают детям любовь и уважение к традициям, считают себя временно проживающими в диаспоре, готовятся к отъезду на родину. Она же воспринимает все это, как плохой театр с картонными декорациями, с осыпающейся с густо набеленных щек наскоро наложенной пудрой.
Она не знает, может, их воспитывали иначе, а среди ее детских героев был также и Павка Корчагин. Не спешите кривиться и усмехаться, вспомните лучше себя. Вспомните прощальный костер в лагере, "взвейтесь кострами". Были фальшь и трескотня, но было и распирающее радостью чувстве общности, единства, и ей везло, подруги у нее были хорошие, а когда подружка Ирка ужасно удивилась, что Ольга еврейка, Ольга ничуть не обиделась - она понимала Иркино удивление, потому что и сама не могла взять в толк, как это, и что это такое?
Она не знает языка, государство Израиль для нее - такая же экзотика, как Берег Слоновой Кости. Если бы она верила в Бога, то скорее в православного, она не понимает, как это она сможет жить там, привязывать детям ленточки на пояс и надевать имеющие религиозный смысл шапки. Каждый раз, когда в той или другой республике начинается заваруха, она слушает радио и ловит себя на одной и той же мысли - жалеет русских, оказавшихся там, думает: а нам-то здесь как хорошо, а потом каждый раз одинаково спохватывается: "Да мне ли радоваться?" Она заранее знала, что ее не возьмут в университет и пошла в педагогический, не ропща и принимая это, как данность. Она смотрит на себя в зеркале - ну, карие глаза, ну, волосы темнее и вьются - ну, и что, неужели отличие только в этом?