Разве бывают такие груши (рассказы)
Шрифт:
Я навещала подругу, мы пили чай, она говорила, что единственный выход для меня, и в правду, замужество, и что знакомиться сейчас легко через рекламные газеты.
В объявлении я указала телефон, и телефон начал трезвонить денно и нощно.
Был ряд свиданий, но я понравилась только одному претенденту, похоже, горькому пьянице. А после того, как от меня удрал, не признавшись, что он это он, ожидающий у фонтана татуированный инвалид, я стала мечтать о загранице.
Я понимала, что шансы нулевые, но вечерами, сидя одна в своей комнате, с удовольствием читала иностранные брачные объявления. Они были приветливы и корректны, мне казалось, что неизвестный мир с улыбкой машет мне рукой, а, получив английскую открыточку в ответ
На открытке была стриженая лужайка без дорожек, с урной под круглым деревом. Письмо начиналось: "Дорогая мадам...", а в конце были "Искренне Ваш... и самые добрые пожелания". Автор письма был абстракцией, я мало думала о нем, но мысль о том, что у меня, может быть, есть время прожить там еще одну, совсем другую жизнь, выучить новое и забыть то, что здесь так хорошо известно, захлестнула меня с потрохами.
Я ответила на открытку, но больше писем не приходило. А вскоре у меня появилась новая привычка - из газет и разговоров я выбирала самые ужасы, отражающие невыносимость здешней жизни, и с упоением пересказывала их налево-направо. И однажды я поняла, что этим я доказываю себе необходимость отъезда.
И скоро я не могла уже помышлять ни о чем другом, я лихорадочно соображала, как лучше все устроить, я решила продать комнату, чтобы уехать с какими-то деньгами. Узнав об этом, брат, забыв про обретенную набожность, кричал и обзывал меня выжившей из ума старой девой, Марина стояла рядом, поджав губы. Брат и Марина вскоре объединились с его бывшей женой, прописали в квартиру племянников и подали на меня в суд. Придя на заседание и увидев, как они всем кланом сидят на скамье и с одинаковой ненавистью на меня смотрят, я решила плюнуть на комнату, и чтобы только скорее их всех не видеть, уехать без денег и наняться там поначалу в прислуги.
В аэропорт меня никто не провожал: в комнате брата все как вымерло, с племянниками я давно не общалась, а моя подруга в эту ночь играла в казино ее пьяный муж сбросил с балкона двухпудовую гирю на заехавшую на газон иномарку. 1995
Мы пока что гадаем о старости...
Мы пока что гадаем о старости. Старость - это, наверное, когда жизнь воспринимается завершенной, как колечко в футлярчике, можно открыть, рассматривать и любоваться, и разве только чуть-чуть подшлифовать, а больше ничего не прибавить и не убавить. Старость - это свои, понятные только ровесникам заботы, скажем, носить всегда в кармане военное пенсионное удостоверение, чтобы, если упал, повезли не куда-то, а в госпиталь (и тут же пример: вот такой-то упал, и повезли!). Старость - это привычка уже не очень врубаться, не лезть особенно со своим суждением, или, наоборот, лезть ко всем подряд, пропагандируя универсальную эвкалиптовую настойку, а, увидев восточный фильм, где старик-аксакал побил палкой здоровенного толстого сына, пересказывать его, с робкой гордостью повторяя: "Там старик - это не у нас старик!"
Старость - это сугубая проза с выискиванием картошки не по тысяче триста, а по тысяче двести пятьдесят, с варкой кашки и торжественным и медленным ее поеданием, с нетерпеливым жестом нетвердой руки, протянутой к "Санкт-Петербургским ведомостям", с внимательным изучением телевизионной программы. Старость - это упорство, длиннющие паузы между словами, когда ты присел рядом, и надо бежать в двадцать мест, а приходится выслушивать, как эти слова через пять минут, может, и выстроятся во фразу, а потом, скороговоркой ответив, ждать еще, чтобы усвоилось и чтобы еще сложилась реплика, и, о боже, ждать, когда выстроится и следующая. Старость - это, когда просят: "Приходи, надо обсудить, поговорить...", а в ответ - только нетерпеливый кивок, и ясно, что не нуждаются, сами знают, и только терпят, переминаются, готовые сорваться и лететь в свою какую-то чепуху. Старость это перманентная ругань на тех, кто разорил и продал Россию, изумленный взгляд, устремленный на крошечную, блестящую, стоимостью в две пенсии, коробочку, это универсамская корзинка с четвертинкой круглого и бубликом.
Старость - это скука, противный запах лекарств, разговоры о болезнях, раздраженное переспрашивание, очередь в поликлинике, перепалка: "Всем только спросить, а я уже шесть часов...", медленное поднимание по лестнице рука об руку, побелевшие костяшки на пальцах, упирающихся в перила.
Старость - это стопроцентная серьезность, долгие телефонные поучения, что делают все не то, и не так воспитывают детей.
Старость - это бесплатный "Икарус" от метро Приморская до Горжилагентства, склока, устроенная пенсионерами из-за пятиминутного опоздания, стремление доказать, что уж здесь, в этом дармовом "Икарусе" главные люди - они, подспудная уверенность в своей второсортности и ненужности во всех других местах, вне автобусной халявы.
А потом мы начинаем фантазировать, выдумывать небеса и реинкарнацию, потому что хрустит ледяное крошево, комнаты пусты, кровати застелены, молчат телефоны.
Впереди не мельтешат уже ничьи спины, и старость становится будущим.
И пока мы о нем еще только гадаем.
1995
В знак окончательного смирения
В детстве мы обе были отличницы, но объединяла нас наша тайная жизнь, в ней мы творили такое, о чем не должны были помышлять в те времена хорошие девочки.
В первомайскую демонстрацию мы забирались в подвал и пуляли из рогатки по колготкам и шарикам. В школу мы ходили исключительно напрямик, запрещенной дорогой через стройку и, если кому-нибудь из строителей приходило в голову нас шугануть, мы умели так ответить, что обложенная нами однажды гром-баба в оранжевом жилете погналась за нами до самой школы, и мне пришлось разорвать завязавшийся в узел шнурок, чтобы успеть вышмыгнуть из гардероба до ее появления. Я думаю, тетку возмутило именно то, что ее обругали такие приличные девочки, и она смекнула, что здесь таилось что-то такое, на что надо было открыть глаза учителям.
Однажды мы совершили вовсе неслыханное: возвращаясь вдвоем с репетиции школьного хора, где только что долго готовились к концерту, посвященному дню рождения Ленина, после повторенного несчетное число раз припева о том, что "Ленин - это весны цветенье", мы в полутемном вестибюле нахлопали по щекам гипсового Ильича, вымещая на статуе все, что накопилось за репетицию. Такое кощунство было слишком даже для нас, мы шли домой, не глядя друг на друга, задумавшись, не чересчур ли далеко мы зашли в отрицании разумного и вечного.
Мы не были малолетними диссидентками. Мы отвергали стереотипы давно известных сценариев, в соответствии с которыми протекала школьная жизнь, да и жизнь вообще. Нам хотелось жить без суфлерских подсказок, перемешать хорошее и плохое, чтобы в хаосе и сумятице творить пусть глупое, но свое. Мы долго не могли себя понять и, поступив в институт и учась каким-то чуждым специальностям, изобрели массу виртуозных способов списывания при сдаче экзаменов, вплоть до перевешивания табличек на дверях удобной и неудобной для пользования шпаргалками аудиторий.
Распределившись в НИИ, окунувшись в рутину бессмысленного бумажного труда, мы по-прежнему не хотели смиряться и находили лазейки удирать с работы в кино и магазин. От скуки мы записались в литературный кружок, и перспектива воплощения любых без ограничения фантазий хоть в выдуманной реальности нас захватила. Мы вышли замуж, родили детей, но занятия сочинительством придавали нашему однообразному существованию ореол значительности.
Но настали иные времена. Стереотипы, наконец, зашатались, вытесняемые свободным от предрассудков и приличий новым, и нам впервые захотелось сотворить что-то и в настоящей реальности, влиться без оглядки и рассуждений в неизведанную, притягательную жизнь.