Развод. Бабушка в интересном положении

— Она беременна, — повторяет он, словно тоже не верит в то, что произносит.

Внутри все сжимается. Дыхание перехватывает. Я поднимаю на него взгляд, полный обиды и растерянности, но он не выдерживает и опускает глаза.

— И что теперь? — мой голос звучит так тихо, что едва ли напоминает меня саму. — Ты просто уйдешь?

Он молчит. Я чувствую, как начинает заполнять меня смесь гнева и боли.

— И сколько это уже… продолжается? — спрашиваю, сглатывая внезапный комок в горле.

—

Несколько месяцев, — отвечает он. Его голос звучит почти механически.

Несколько месяцев? — срывается с губ, и слезы подступают к глазам. Столько лет вместе, а я ничего не замечала, ничего не понимала.

— Не раздувай из этого трагедию. В нашем возрасте это уже смешно. У нас вон внуки на носу.

— В каком таком возрасте? — произношу еле слышно. — Мне вот только сорок пять недавно стукнуло

— Вот именно! Тебе — сорок пять. Ей — двадцать пять.

— И сколько это уже… продолжается? — спрашиваю, сглатываю внезапно образовавшийся комок в горле.

— Несколько месяцев, — скупо отвечает он. Его голос звучит почти механически.

— Несколько месяцев? — срывается с губ, и слезы подступают к глазам. Столько лет вместе, а я ничего не замечала, ничего не понимала. И вот, все кончено… просто как? А главное за что?

Мне хочется закричать, выплеснуть всю эту боль, но вместо этого я только сжимаю пальцы так сильно, что ногти впиваются в ладони.

— Ты хотя бы… ты вообще понимаешь, что сейчас сделал? — произношу еле слышно.

Несмотря на боль и обиду, не могу поверить в происходящее.

— Понимаю, — тихо отвечает он. — Но и ты пойми. После двадцати пяти лет брака ты уже не просто моя жена.

— А кто?

— Ты мой лучший друг. Соратник. Шпион. И близкая женщина, с которой мы будем ждать внуков.

Он бросает на меня последний взгляд — короткий, напряжённый. И, будто решившись на что-то окончательно, поворачивается и выходит из кухни, оставляя за собой ощущение холода и пустоты.

Его шаги звучат в коридоре — размеренные, уверенные. Через несколько секунд я слышу, как хлопает входная дверь, и тишина заполняет дом, такая густая, что кажется, будто воздух стал плотным, неподвижным.

Я остаюсь одна.

Кухня, на которой когда-то кипела жизнь, кажется, чужой, безжизненной. На полу — осколки тарелки — символ того, как разбилось всё, что казалось вечным и нерушимым.

Я опускаю глаза на свои руки, крепко сцепленные на коленях. Пальцы побелели от напряжения, ногти оставили болезненные следы на ладонях.

Медленно, почти машинально, я поднимаюсь и делаю шаг к столу, опираясь на его край, будто боясь, что земля уйдёт из-под ног.

В голове кружатся его слова: «Ты мой лучший друг. Соратник». В словах, которые он оставил мне вместо прощания, слышится жестокий парадокс. За годы совместной жизни, за всё пережитое вместе он превратил меня в кого-то слишком привычного, слишком близкого, но уже не любимого.

Слёзы всё же прорываются,

струятся по щекам, пока я стою посреди пустой кухни, не зная, что делать дальше.

Вера

Сижу напротив Галки в её маленькой, уютной кухне. Она наливает мне крепкий чай, кладёт рядом шоколадку и смотрит на меня так внимательно, будто пытается силой взгляда собрать мои разбитые кусочки. Я молчу, потому что не знаю, с чего начать. Внутри пустота и горечь. Горло перехватывает от боли и обиды, и мне кажется, что стоит сказать хоть одно слово, как они вырвутся нескончаемым потоком слёз.

— Ну, говори уже, Вера, — настаивает Галка, нахмурившись. — Что там этот твой… — она пренебрежительно морщится, будто на языке вертится что-то непечатное. — Что твой Толяша сказал?

— Он уходит… — едва шепчу я, боясь громко произнести это слово, чтобы не сделать его окончательным. — Уходит… к ней. Потому что она… беременна, — срываюсь, и слёзы снова начинают катиться по щекам. — Понимаешь, Галь? Он оставил меня ради неё, потому что… потому что она моложе, красивее, и, видимо, может дать ему то, чего я уже не могу.

Галка смотрит на меня ошеломлённо, и я вижу, как её глаза вспыхивают от возмущения.

— Вот же… козлодой! — срывается с её губ. — Беременна? Да чтоб он!.. Как он мог, Вера? Как он мог так тебя предать, да ещё и с такой наглостью? — резко прспрашивает подруга, сжимая ручку кружки так, что я боюсь, что она её сломает. — Да плевать ему на всё, кроме себя. Нашёл, видишь ли, молодую! Так это ж ненадолго, Вера, не переживай. Он ещё в одиночестве сопли у тебя на пороге ронять будет. А ты, значит, ему «соратник» и «лучший друг»? Вот ведь подлец!

— Говорит, что это… не трагедия, — повторяю я, чувствуя, как начинают дрожать руки. — Мол, «что ты раздуваешь», говорит, «из этого драму», «внуки у нас уже на подходе». А я ему — какие внуки? Мне то всего сорок пять! А она — двадцать пять… Моложе меня на двадцать лет! Он мне об этом с какой-то злобной радостью сказал, будто мне нужно было бы радоваться… Толя… он даже не понял, как мне больно, — всхлипываю я, уткнувшись в ладони. — Сказал, что у нас уже всё… закончено. А я-то думала, что это возраст, что секс ему уже так часто не нужен, а он, оказывается… всё это время врал мне!

Галка бросает салфетку на стол и чуть ли не со злостью стучит ладонью по столешнице:

— Вера, так и знал я, что он себе что-нибудь такое устроит. Это ж «кризис среднего возраста», как они говорят, чтоб оправдать своё свинство. Думает, что вот нашёл моложе — и жизнь вдруг новая. Да поймёт он, что просто рухнул в пустоту, когда это «молодое» ему всё старое наскучит.

Я смотрю на неё, стараясь найти в её словах хоть какую-то надежду. Понимает ли он сейчас? Или понимает ли вообще, как сильно меня ранил? Стоит ли надеяться, что он вернётся? Я спрашиваю, сдавив голос: