Развод

Шэ Лао

– О! – только и мог сказать Лао Ли. Значит, Чжан Дагэ ожил. Но у Дина какая-то тайна, уж не собирается ли он и в самом деле прикончить Сяо Чжао! Впрочем, не похоже, разве… ну их, всю эту свору стервецов. Он ни о чем больше не спрашивал.

Когда Дин пошел к выходу, дети заплакали: дядя не взял их с собой гулять по лужам!

– Пойдемте со мной, – сказал отец.

– А носочки снимать? – спросила Лин.

– Непременно, – ответил Лао Ли и разулся.

– Можно снять носочки, можно снять носочки, – запел Ин. – Лин, а ты разулась? Ма! Лин разувается!

Лао Ли взял их за руки, и шесть ног – четыре маленькие и две большие – зашлепали по лужам. Все были счастливы, особенно Лао Ли.

4

Утро выдалось удивительно ясное. Казалось, светится каждый листочек; солнце словно выкупалось в синем море и теперь нежилось в собственных лучах. В небе плавали

стайки белых облаков. Ветер сгонял воду в лужи, над которыми носились стрекозы, щеголяя ажурными шелковыми крылышками и любуясь своим отражением в воде. А высоко-высоко летали ласточки – маленькие черные точки на голубом фоне. Лепестки вьюнков на стене раскрылись навстречу свету, прилетевшему вместе с ветром. На улицах все еще было грязно, зато дома сверкали чистотой; красные стены храмов стали ярче, будто их только что выкрасили. Даже надутые до отказа серые шины колясок блестели. На рынке продавали только что снятые с грядки душистый лук и капусту. Слегка испачканные землей, они не казались грязными, потому что на них сверкали капельки воды.

Лао Ли шел на службу, охваченный смутным чувством, которое, пожалуй, могут вызвать только прекрасные сельские картины. Было совсем еще рано, и он решил прогуляться к Сианьским воротам, взглянуть на Христианскую церковь, на библиотеку, на «Среднее» и «Северное» моря. Он не мог сказать, что прекраснее: родные места или Пекин. Гуляя по Пекину, особенно после дождя, можно забыть обо всем мрачном, забыть о доме и думать только об этом прекрасном городе. Пекин как бы вне реальности, он – воплощение всего прекрасного, что создал человек, всего, что радует глаз. Он будит воспоминания о светлом прошлом, навевает мечты. Он как огромное полотно, на котором искусной кистью художника нарисованы дворец и лотосы, за дворцом – горка, на лепестке лотоса – крошечная стрекоза. Деревня хороша своей простотой и естественностью, в ней много первобытной силы. Там не найдешь следов руки человека, следов истории. Символ Пекина – мост через Императорскую реку [57] , а под ним – лотосы. Человеческий труд и природа здесь как бы слиты воедино, только в творении человека чувствуется первозданный простор, а творению природы не хватает первозданной дикости. Омытый дождем Пекин можно сравнить с древней картиной, на которую положили свежие краски.

57

[57] Императорская река канал, опоясывающий дворец в Пекине.

Лао Ли забыл о деревне и находился целиком во власти Пекина. Но когда он пришел на службу, настроение изменилось. Невозможно представить себе клопов или помойные ведра в ресторане «Пекин», или огромную уборную в центре парка Сунь Ятсена. Таким же нелепым казалось финансовое управление в этом прекрасном городе. Лао Ли ненавидел управление, это мерзкое чудовище, которое сделало его живым трупом, лишило сил. Это Пекин виноват в том, что жизнь Лао Ли превратилась в страшные серые будни. Да, он труп. Он боится тронуть Сяо Чжао. И еще он должен устраивать дурацкие приемы!… Несчастный!…

Один за другим приходили сослуживцы. О Чжан Дагэ снова заговорили. Дом его перестал казаться логовом коммунистов и не вызывал больше леденящего душу страха. Все, как один, получили приглашение Чжан Дагэ и принялись обсуждать, каким бы подарком его удивить, как будто в последние месяцы Чжан Дагэ только и мечтал о том, чтобы его удивили. Действовать в одиночку опасно: покупать надо непременно сообща и что-нибудь бесполезное. Дарить полезную вещь несолидно и невежливо; лучше всего купить расшитую шкатулку или цветную коробочку, пахнущую миндалем, но без миндаля – это просто идеально. Начали гадать, вернется ли Чжан Дагэ на прежнюю должность. Мнения разошлись. Одни говорили, что у Чжан Дагэ везде связи и ему не обязательно возвращаться. Другие утверждали, что он вернется, иначе зачем бы он стал звать в гости бывших сослуживцев? Правда, это можно было объяснить тем, что главный гость – Сяо Чжао, а не пригласить остальных просто неудобно. Третьи распространяли панические слухи: если он вернется, кто-то лишится места. Но постепенно страхи прошли. Каждый думал: почему уволят непременно меня? И потом совсем не обязательно ему возвращаться сюда, ведь можно пойти в полицейское управление, у Чжан Дагэ обширные связи. И все успокоились.

Их голоса напомнили Лао Ли журчание воды в сточной канаве, и ему стало тошно.

Подошел господин Сунь:

– Лао Ли, какой подарок ты собираешься преподнести Чжан Дагэ? Я ничего не могу придумать, в сущности!

– Никакого! – ответил Лао Ли.

Господин Сунь только хмыкнул, как будто перезабыл все слова официального языка, и отошел. Лао Ли повеселел.

5

С

возвращением сына Чжан Дагэ будто заново родился. Жизнь все же необыкновенно хороша, и человек всемогущ, он может приглашать гостей. Пригласить, непременно пригласить гостей! Больше других заслуживает благодарности Сяо Чжао, и, хотя он не может отдать ему Сючжэнь, он считает Сяо Чжао самым лучшим человеком на свете – ведь он выручил Тяньчжэня. Но одного Сяо Чжао приглашать неловко. Правда, за все это время никто из сослуживцев его ни разу не навестил, но стоит ли помнить обиды? Надо поддерживать хорошие отношения с людьми, да и винить их трудно. Объявись у них в доме коммунист, Чжан Дагэ поступил бы так же. Как бы там ни было, а сын вернулся, и не надо ни с кем враждовать! Сын – это все. Китай ждала бы гибель, если бы по меньшей мере сорок миллионов соотечественников не имели сыновей.

Чжан Дагэ сильно сдал: поседел, побледнел, ссутулился. Но, если не считать внешности, с возвращением сына стал прежним Чжан Дагэ. Стареют в конце концов все, не это страшно – страшно лишиться в старости сына. Ему вдруг захотелось отрастить бороду, на его серо-желтом лице проступил слабый румянец, а ходил он даже быстрее, чем прежде. Отыскал свой парадный халат, лаковый фуцзяньский [58] веер и пошел в лавку заказать овощей.

Нужно еще найти Вторую сестру, пусть поможет по дому. Он как-то ее обидел, но это не важно: если получше ее угостить, отношения наладятся. День такой ясный, облака такие голубые, продавцы такие приветливые! Поистине Пекин – сокровище. Чжан Дагэ заказал овощи, купил цветов, выбрал несколько медовых персиков для сына. Дочь сейчас тоже дома, надо и ее побаловать, она лакомка. И он купил еще свежих стеблей лотоса, грецких орехов. Пока сын был в тюрьме, Чжан Дагэ почти не вспоминал про дочь, а сейчас подумал, что к детям надо относиться одинаково. Было жарко, и парадный халат Чжан Дагэ стал мокрым от пота. Чжан Дагэ давно не выходил на улицу, и ноги у него с непривычки дрожали, зато в сердце вернулась жизнь. Он походил на большую кедровую колонну Древнего дворца, немного облезлую, но еще крепкую. Нужно пригласить парикмахера, пусть пострижет и его и сына, а дочери сделает прическу. Не важно, что большие расходы. Будут силы – будут и деньги. Для кого зарабатывать, если не для сына? Седина не огорчала Чжан Дагэ, почти все крупные чиновники – белобородые старцы. Тяньчжэнь женится, пойдут внуки, так почему бы дедушке не быть седовласым и добродушным старцем?

58

[58] Фуцзянь – приморская провинция на юге Китая. Славится лаковыми изделиями

Пришла Вторая сестра. Милости просим.

– Дагэ, ой, как у вас тут здорово!

– Ну, что ты! – Раз он не умер от всех неприятностей, считал Чжан Дагэ, у него все должно быть особенным. – А как дела у мужа?

– В прошлый раз, когда я приходила, вы не… как раз… не смогли меня принять. – Женщина прощупывала почву. – Из полиции его выпустили, а практики нет, и дело вовсе не в том, что ему запретили – просто больные не идут, не идут – и все. Вы советовали ему заняться каким-нибудь другим делом, но он ничего не может, ни корзину поднять, ни коромысла носить [59] , ни торговать, хоть с голоду умирай. Он хотел к вам прийти, но стесняется. Прошу вас, помогите ему, не дайте нам умереть с голоду. Вы знаете, он рыдает от горя. – На глаза Второй сестры навернулись слезы.

59

[59] На коромыслах в Китае переносят тяжести.

– Не горюй, сестра, что-нибудь придумаем! Пока человек жив, дело для него найдется. А как твой малыш? Из-за неприятностей с Тяньчжэнем я тебя и не поздравил!

– Ему уже третий месяц, только молока у меня мало!

Чжан Дагэ заметил, как сильно она похудела: откуда быть молоку, если самой нечего есть? А без молока не выкормишь сына. Надо найти ее мужу какую-нибудь работу: не помочь ему – значит не помочь ребенку.

– Хорошо, сестра, я что-нибудь сделаю, а сейчас иди на кухню. – На этом разговор был окончен.

Сколько дел накопилось за эти несколько месяцев! Во время весенних свадеб он никого не поздравил, совсем забросил свои обязанности свата. Он виноват перед людьми и должен покаяться. Но это потом, а сейчас необходимо прибрать двор, спасти гранатовые деревья, расставить свежие цветы, выбросить увядшие. Тогда двор не узнаешь. Вот только лотосов нет: сажать уже поздно, а купить в горшочках слишком дорого; ладно, может, следующее лето будет еще лучше, тогда он посадит штук пять лотосов, которыми не стыдно было бы украсить даже трон Будды.