Разводящий еще не пришел (др. изд.)
Шрифт:
Шахов первый заметил удрученное состояние Рыбалко. Однажды, встретив его возле столовой, поинтересовался:
— Нездоровится, что ли, Максим Алексеевич?
Старшина тяжело вздохнул:
— Не в том дело, товарищ лейтенант. У солдата здоровья не спрашивают. Дай мне совет: что делать?
— Ждать назначения.
— Ждать... А если не ждется. Не из тех я, которые ждут.
— Тогда учись, набирайся знаний, читай литературу о ракетах.
Книги так увлекли Рыбалко, что он теперь мог часами рассказывать о физических законах полета баллистических ракет. По гарнизону пошел слух, что Рыбалко знает назубок новую технику. Прослышал об этом и Крабов. Он вызвал старшину в штаб.
— Будешь помогать мне. — Подполковник вытащил из сейфа груду книг и брошюр. — Ты человек грамотный и сообразительный. Надо все это одолеть, а времени у меня нет. Слушай внимательно. Решил я прочитать личному составу лекцию. Дело новое, трудное, одному не подготовить. Будем работать вместе, коллективно, так сказать. Ты прочитаешь, выпишешь все, что касается этого темника, — он показал старшине листок со множеством вопросов, — потом я обобщу. Как это делать, сейчас покажу. Согласен?
— Конечно, — обрадовался Рыбалко.
— Работать будешь в моем кабинете. Вот стол, и от него ни шагу.
И старшина засел. Работал в день по четыре часа, перепоручив свои обязанности Одинцову, который оказался за штатом и тоже ждал приказа об увольнении в запас. Рукопись получилась большой. Крабов только немного сократил ее. Вот почему лекция начальника штаба не удивила Рыбалко.
Когда в зале остались Громов и Бородин, к ним подошел Крабов.
— Ну вот и гора с плеч. До чего же это трудная работа выступать перед народом, — сказал он утомленным голосом.
— Теперь мы вас зачислим в лекторскую группу, — пообещал Громов. — Зачислим, комиссар?
— Определенно, — подхватил Бородин. — Такой талантище пропадал. Серьезно говорю, Лев Васильевич, теперь ты у нас лектор номер один.
Они вышли на улицу. Крабов поспешил в штаб. Бородин предложил Громову посмотреть строящийся за городом дом для офицерского состава.
— Генерал Захаров посоветовал использовать на стройке увольняемых в запас, — пояснил Бородин.
Стоял тихий летний вечер. Шепот растений, перекличка запоздавших птиц, летевших на свои ночевки, крепкий запах каких-то цветов, звезды вечернего неба — все это располагало к раздумью, и Громов молчал.
— Что ж ты молчишь? — спросил Бородин. — Он был убежден, что Громов первым вспомнит о Наташе, ведь намекал же в письме о личных делах, значит, думал о ней.
— Ты о чем, комиссар? — Громов окинул взглядом штабеля бревен.
— Сердце у тебя есть... или нет?
— Есть...
— Сомневаюсь...
— Так о чем же ты? Уж не о Крабове ли? Сработаемся. Я на него не обижаюсь. Лекция мне понравилась.
Бородина взорвало: «Не человек, а кусок железа, одна служба в голове».
— Не об этом я, Сергей Петрович!
— О чем тогда? Может быть. Узлов без меня что-нибудь выкинул?
Бородин закурил.
— Я хочу сказать о твоей жене, командир.
— У меня нет жены.
Они стояли возле кирпичей. Бородин предложил сесть.
— Значит, у тебя нет жены? Это серьезно?
— Да.
— Жестокий ты человек.
— А она? Хороший?.. Тебе виднее, Степан, чувствую, прилип ты к ней. — Громов сразу понял, что сказал грубо, нехорошо, но не стал смягчать, а лишь чуть-чуть подвинулся к Бородину.
— Может быть, — глухо прошептал Бородин.
— Вот-вот, — подхватил Громов.
— Но ты сам знаешь, как случилось. Если бы я ведал, разве мог бы пойти на такое. Она хороший человек, и поэтому я настаиваю, чтобы вы помирились...
Громов задумался. Он решительно не понимал Бородина: «Разве можно вернуться к той, которая... убегает? Догони того, которого не догонишь. Не стоит тратить силы».
— А как же ты? Ты же ее любишь? — спросил Громов вкрадчивым голосом.
— У вас есть сын. Если бы этот мальчик не был твоим сыном, разве бы я с тобой разговаривал так? Никогда!
— Откуда я знаю, что это мой сын? Человеку, который однажды сказал неправду, верить трудно... Не мири нас, комиссар, не бери грех на свою душу.
— Но — сын!.. — напирал Бородин. — Он вырастет, узнает все, что ты ему тогда скажешь? Что?
— Не знаю.
— Он твой... Я верю Наташе. — Бородин поднялся. Громов метнул на него косой взгляд.
— Все, давай смотреть дом, — категорически заявил Громов.
— Нет, ты мне по существу ничего не сказал, — настаивал Бородин.
— А что я должен сказать? — Громов повернулся лицом к Бородину, при электрическом освещении оно было бледным. — Что я должен сказать? «Женись, Степан, на ней». Ты это хотел услышать от меня?
— Нет, совсем не то...
Громов его не слушал, продолжал:
— И не нужно со мной объясняться. Коль случилось так, валяй женись! — И, не оглядываясь, быстро зашагал к дороге.
— Да ты ревнуешь! — бросил Бородин вслед Громову, но тот ничего не ответил.
...В комнате было темно. Бородин включил настольную лампу, повернулся к спящему сыну. Павлик лежал в кроватке, разбросав ручонки. Он был в верхней рубашонке, видимо, закапризничал, и хозяйка не смогла его раздеть. Вид сына растрогал Бородина, и он вдруг почувствовал себя беспомощным, одиноким...
...Громов и сам не заметил, как очутился возле дома, в котором жил Водолазов. Он долго не решался заглянуть в окно. Наконец подошел, приподнялся на носки, вытянул шею и увидел... Наташа что-то писала, сидя за столом. Он узнал ее сразу. То же лицо, только не было на нем того румянца, который он знал. Те же губы, только они сейчас не так налиты, вроде бы даже поблекли. Те же глаза, только чуть-чуть грустные, потускневшие. Те же руки — маленькие, только нет ямочек на суставах, которые он целовал семь лет назад. Он увидел все это одним взглядом. Потом присмотрелся к мальчику, стоявшему в кроватке, мысленно сопоставляя его лицо со своим. Вдруг ему стало стыдно, что он украдкой смотрит в окно, вообще поступает подло, нехорошо. Лицо жег стыд, а в душе черт знает что творилось. Он стал противен себе до отвращения. «Пошел к черту, — мысленно ругал он себя, — раскис, расчувствовался. Не сумел удержать — не мешай другим жить».