Разводящий еще не пришел
Шрифт:
— Серьезно?
— Да. — Елена откусила зубами нитку, повесила тужурку на место. — Ложись спать, ведь завтра рано вставать.
— Я не поеду на занятие. Громов сам будет проводить, решил выступить в роли командира батареи. Благоглупость! — Он поднялся. сунул руки в карманы пижамы, скривил тонкие губы.
Муж вдруг показался Елене маленьким-маленьким. Она сравнила его с Бородиным: Степан — великан, но немного беспомощный, Лева же цепкий, беспокойный, и он нравился ей таким.
— Честно говоря, после ухода Водолазова я должен быть командиром полка. Опыт, знание артиллерии, строевой службы, — сказал Лев Васильевич. — А вот не назначили! Ничего, Елена, свое возьму. — Он наклонился к жене, прошептал: — Гросулов, Петр Михайлович, говорит: тянись изо всех сил. Вот так-то. — Он усадил ее рядом, почувствовав под руками мягкие округлые плечи, начал рассматривать ее лицо: нос слегка вздернут, губы чуть припухлые, глаза с кристалликами в зрачках...
— Что ж молчишь?
— Не знаю, что и сказать. Может быть, будем спать, завтра тебе рано вставать, — повторила она.
Он обнял ее, поцеловал и, словно стыдясь этого, вскочил:
— Ты ложись, я посижу...
Когда она укрылась одеялом, произнес:
— Наивный.
— Кто?
— Громов.
— Почему?
— Сегодня он распорядился, чтобы Узлов один управлял взводом на занятиях. Хватит он с ним горюшка... Такого человека не воспитаешь. Узлов неисправим.
Работал Крабов долго. Лег, когда в соседнем дворе пропел петух. В комнате было темно, но постепенно он пригляделся и начал различать вещи. Однако мысли его витали за пределами квартиры. Он был свидетелем недавнего разговора Громова с командиром батареи капитаном Савчуком. Лейтенант Узлов проводил политические занятия с личным составом первого взвода. Материал он изложил довольно толково, живо. Когда артиллеристы покинули учебный класс, присутствовавший на уроке Савчук спросил Узлова: «Вы серьезно решили уволиться из армии?» Лейтенант резко ответил: «У меня впереди жизнь, товарищ капитан. Я не хочу здесь прозябать. Мне нужны знания, специальность. А кто мне их в полку даст? Вы? Не дадите!» Это Савчуку показалось оскорбительным: он не имел высшего образования, но за плечами были два фронтовых года (попал Савчук на войну шестнадцатилетним мальчишкой), артиллерийское училище, восемь лет службы на командирских должностях — разве все это ничего не стоит! И, конечно, командир батареи, вспылив, крепко отчитал Узлова, назвал его слепым, самовлюбленным франтом. Случай этот стал известен Бородину, потом дошел до Громова. Командир полка вызвал Савчука. «Чем занят Узлов в свободное от службы время?» — спросил Громов у капитана. Тот пожал плечами: о каком свободном времени спрашивает командир полка, разве оно есть у военных? Удивительное дело — Громов очень спокойно доказал капитану, что есть и обязательно должно быть и что долг командира — помочь подчиненному разумно использовать это время. «Вы посоветуйте Узлову принять участие в художественной самодеятельности», — сказал Громов. «Но ведь там одни солдаты, а он офицер», — промолвил Савчук. Эти слова покоробили командира полка, и он перешел на повышенный тон: «Ну и что? Разве это зазорно?» Громов долго разъяснял капитану, что солдаты нынче грамотные, понимают, где офицер допускает панибратство, где проявляет подлинные товарищеские отношения. ..
— Посмотрим, посмотрим, — прошептал Крабов. Он попытался уснуть, но через минуту вспомнил, как Бородин после совещания горячился перед Громовым, отстаивая предложение Шахова, и открыл глаза. «Ох и схватятся они когда-нибудь! Это уж точно, характер у них как будто бы один. Посмотрим, посмотрим...»
Ему показалось, что жена не спит. Елена действительно не спала.
— Лева, знаешь, о чем я думаю? — сказала она вкрадчивым голосом.
— Нет...
— Тяжело Степану одному с Павликом. Давай возьмем мальчика к себе, на время, конечно.
Разговор о детях был самым щекотливым, он всегда приводил к нежелательным для Крабова упрекам, воспоминаниям. Ему не хотелось, чтобы и на этот раз так произошло, и он уступил ей.
— Можно. Хлопец он тихий, послушный, не то что отец.
— Согласен?
— Согласен. Но как Степан? Ты же его знаешь, упрямый калмык, не услышишь ни стенаний, ни жалоб, для него весь мир — весна.
— Уговорю...
Крабов глянул в окошко. Занималась заря.
— Пойду в штаб, выход в поле намечен по тревоге...
Елена не отозвалась. Он быстро оделся, не включая света, тихонько прикрыл за собой дверь.
В эту ночь не один Крабов «страдал» бессонницей. Очень поздно покинул казарму Рыбалко. Уходя, старшина проверил, все ли солдаты и сержанты спят, хорошо ли они приготовили обмундирование, чтобы утром быстро одеться, взять оружие и по команде выйти на улицу, построиться. Будто бы все было на месте.
Кто мог бы подумать, что Цыганок, этот «ловчила» и «художник», рядовой Цыганок способен проникнуться заботой о том, как бы его взводу оказаться первым в парке, утереть нос остальным взводам и батареям!..
Вечером на спортивной тренировке Цыганок встретил знакомого писаря из штаба полка. Поговорили о том о сем. Цыганок рассказал, как на совещании офицерского состава «чехвостили» лейтенанта Узлова и что жаль ему этого парня. Была бы его на то воля, он, Цыганок, отпустил бы Узлова на все четыре стороны, пусть двигает науку, коли имеет тягу к ней. «Завтра он будет самостоятельно управлять взводом, растеряется и опять его вызовут на коврик», — посочувствовал Цыганок. Писарь в тон ему сказал: «А сбор будет по тревоге, определенно накуролесит».
Цыганок сразу сообразил, как помочь лейтенанту. Он встретил Узлова возле казармы, сообщил: «Товарищ лейтенант, новость: выезд в поле состоится по тревоге. Сбор в парке. Это я пронюхал у своего дружка, писаря из штаба, особый секрет». Узлов вначале хотел сделать выговор солдату за болтовню, но передумал, лишь строго бросил: «Хватит вам сочинять, идите в казарму».
Цыганку не раз приходилось собираться по тревоге, он понимал, как это происходит.
Лежишь под теплым одеялом, на зорьке пятый сон видишь, и тут вдруг, словно пушечный выстрел, грохнет:
— Тревога!
И еще:
— Тревога!
И еще раз для тех, которые со сна не поняли:
— Тревога!
Одеяло летит к потолку, хватаешь обмундирование, и будто бы простое, привычное дело — надеть брюки, гимнастерку, сапоги. Но тут, как на грех, штанины почему-то оказываются узкими, ноги не просунешь, схватишь сапоги — глядь, не свои, соседа, а тот уже чертыхается, потому как у него лапа на три номера больше... При подъеме по тревоге главное — вовремя одеться, чтобы все было твое — от портянки до ремня. А на все отводятся секунды, очень малые, как миг. Не уложишься в положенное время — попадет и тебе и командиру твоему от старшего начальника, ибо тревога — это бой, кто же знает, что случилось: учебная тренировка или на самом деле где-то враги нарушили покой страны. И тут уж, солдат, не мешкай, не подводи своего командира, пулей мчись в строй и жди, когда тебя позовут...
Цыганок за себя не беспокоился, на этот раз он не опоздает в строй. После отбоя, когда в казарме установилась тишина, когда справа и слева послышалось похрапывание, то легкое, то с высоким запевом, когда ушел довольный порядком старшина. Цыганок тихонько взял свое обмундирование, спрятал под одеяло: на зорьке он незаметно оденется и по сигналу тревоги первым окажется в строю... «Ну хорошо, я не опоздаю, а нак остальные? Один солдат — это не взвод. Умненько же придумал, отличиться захотел! По одному солдату полку оценку не ставят, и Узлова не похвалят, если только я один уложусь в норматив». Он начал в уме прикидывать, кто из солдат взвода по тревоге может опоздать в строй. «На зорьке помогу им», — решил Цыганок. Теперь он боялся, как бы не проспать. Ему даже и в голову не приходило, что он поступает неправильно: желание, чтобы взвод оказался первым в парке, чтобы о лейтенанте Узлове не говорили плохое, вытеснило из головы все другие мысли. Он уснул с убеждением, что проснется как раз в нужное время. И Цыганок не проспал. Часов у него не было, но в окно светила луна. Серебряный шар, окантованный желтоватым кругом, висел как раз возле трубы котельной. «Пора», — решил Цыганок. Он на цыпочках ходил от кровати к кровати и подсовывал солдатам под одеяла обмундирование, шепча на ухо каждому: «Скоро подъем по тревоге, одевайся незаметно. Почему-то все понимали его с полуслова. Только Волошин не понял, он протер глаза, попытался вскочить на ноги, но Цыганок остановил:
— Не дури, Пашенька, одевайся под одеялом.
Волошин покорно взял брюки.
А Цыганок уже прикидывал, кого бы еще осчастливить. Во сне прочмокал губами ефрейтор Околицын. «Санька и без того первым оденется», — понимающе определил Цыганок и лег на кровать. Желтая корона луны предвещала морозный день. Но не об этом подумал Цыганок, он определил: вот-вот в казарменную тишину ворвется слово «тревога».
«Вот пройдоха, все он знает. Надо предпринять какие-то меры», — думал Узлов о Цыганке, глядя на Шахова, склонившегося над книгой. Узлов пытался вообразить картину сбора батареи. Вот он бежит к казарме. Солдаты уже на улице. Он строит взвод, смотрит — нет в строю Волошина, где-то замешкался Цыганок... В парк он приводит взвод последним. Подполковник Крабов, наклонившись к Громову, что-то шепчет, кивая головой в сторону Узлова. «Вышло по-моему», — скажет зампострой. И все — и солдаты, и офицеры, и секретарь партийного бюро, и сам Громов — поймут: нельзя доверять ему взвод.