Реалисты и жлобы

Щербакова Галина Николаевна

– Перестань, папа! – сказал Володька. – В конце концов, я ведь не виноват, что ты в своей жизни что-то пробовал…

– А я был виноват? – совсем распалился Зинченко. – Война же была! Ты что, не знаешь это!

– Знаю. И не только это, – ответил сын и вышел из комнаты. Что он имел в виду?

– Что он имел в виду? – спросил он Татьяну. Та пожала плечами.

Мать Зинченко по происхождению была деревенской, но с пятнадцати лет все возле городов мыкалась. Потому что города самого сразу испугалась. Трубу заводскую увидела, из нее черный дым шел, такой густой, такой вонючий, что ей, дурочке малограмотной, решилось – преисподня. Так и осталась в пригороде: и к земле ближе, но и от города недалеко, откуда привозили неожиданное лакомство – разноцветное «лампасье». Сначала все в няньках работала,

а потом как-то пристала к школе. И топила ее, и полы в ней мыла, в общем, за все про все была. Чернорабочей образования. «При образовании» и он у нее родился. Кто-то рассказал матери про Раздольскую, там, мол, жизнь дешевле. Взяла его, мальца совсем, за руку и то попутками, то пешком добралась до лежащего за Раздольской кирсарая – городка из ящиков, коробок, кизяков, ну, короче, кто из чего мог, тот из того и строил. Их пустила к себе старуха, которая жила тем, что гадала на картах. Кинула она и матери. Он рядом сидел. Он карты тогда впервые увидел. Как же понравились ему и мужчины, и женщины, особенно чернявая такая, в профиль; выяснилось – ведьма. Так вот эта ведьма, говорила старуха, сопровождает мать всю жизнь, и спасения ей от нее не будет. «Планида твоя такая», – говорила старуха, а мать плакала, аж заходилась. Запомнилось слово – планида. Сказала старуха и другое. Скоро всем будет плохо, не тебе одной. А когда всем плохо – легче. «Такова природа». Тоже слово непонятное. Так и связались два слова в одно – планида и природа. Потом началась война. Очень скоро пришли немцы. Но никогда надолго тут не задерживались. То их выгоняли, то они сами уходили. Каждый немецкий приход запоминался страшным. Увели евреев. Расстреляли семью председателя исполкома. А в последний свой налет решили сжечь кирсарай. Как тогда все перепугались! Дело было зимой. Куда бежать? Где искать спасения? Мечтали об одном: вот бы крылья, чтоб перелететь через балку прямо в Заячий хутор. Чего там только, говорили, нет. Будто там не только всякая еда, но и кино показывают, и будто там объявился святой, который сказал, что все в этой войне погибнут и останется только их хутор. Потому, мол, и коровы туда пригнаны. Будто все бабы хуторские ходят беременные, так как теперь им придется заселять весь земной шар. Будто ночами к ним спускают с самолетов все-все-все-все, потому что это – для светлого будущего. Такая вот дурь… Слава Богу, наши подоспели.

… Зинченко легко вскочил. Чего это он расселся? Снял валенок и поставил его рядом с тем, который уже стоял. Сын смотрел в упор, не понимая, не принимая, отторгая.

– А пошел ты! – прошипел ему Зинченко.

– Самая большая загадка для меня, – сказал Володь-ка, – как живет с тобой мама…

– Она у меня ноги вот эти, – потоптался он разутыми ногами по полу, – целовать будет и прощения просить.

Понял: сейчас для него возвращение Татьяны – самое важное. И чтоб от слов своих – отказалась.

ВИКТОР ИВАНОВИЧ

– А! – сказал Савельич. – Я тебя еще вчера ждал. «Значит, он знал еще вчера», – подумал Виктор Иванович.

– Он тебе кто? – спросил Савельич. – Просто землячок, или дело у вас есть общее?

– Кто? – тупо поинтересовался Виктор Иванович.

– Ну, Кравчук этот… Ты на нем подорвался, Витя… Так выпихивал его за границу, что пришлось поинтересоваться: а зачем? Кандидатура, прямо сказать, плохонькая, а ты железяку торговал, как золото…

– Так что, меня из-за этого, что ли?

– Никогда не бывает из-за чего-нибудь одного… По одному, по два греха есть у каждого…

– У меня нет грехов! – высоким, каким-то не своим голосом выкрикнул Виктор Иванович. – Я всю жизнь верой и правдой…

Савельич слегка сморщился от патетических слов. Его руки мяли пластилин, на придвинутом столике в разбросе лежали ветки, на блюдечке высилась горка сосновых иголок, остро, жестоко торчали отбитые горлышки зеленых бутылок.

«Кого это он будет сооружать? – подумал Виктор Иванович. – Бутылки он еще не использовал… Я, во всяком случае, не видел…»

– Своей дачи у тебя нет, – продолжал Савельич какую-то свою мысль, – а на книжке сколько?

Противно засосало под ложечкой, до мучительной тошноты. Ах ты, Боже мой! Деньги! Всегда ему это не нравилось, всегда! И говорил он Николаю об этом.

«Напоминает

взятку», – говорил ему сурово. «Это вы взяток не видели, – смеялся Зинченко. – Вы ж не дама, чтоб вам французские духи дарить… Все ваше министерство ими пропахло… А коньяки вам до смерти все не выпить…»

Смеялись. «Что верно, то правильно», – отвечал Виктор Иванович, бросая конверт в сейф, и сразу требовал решения вопроса «этого человека». «Да решен, решен, – отмахивался Зинченко. – Хороший парень. Между прочим, из армии… Сыпанули на приемных… Если таким не учиться…» – «Откуда ж у него деньги?» – сердито спрашивал Виктор Иванович. «Отец… Плантатор… Знаете, какой у него оборот? С парника?»

Николай рассказывал. Виктор Иванович только руками разводил: что делается, что делается…

Теперь его о деньгах спрашивает Савельич.

– Четыре с половиной, – ответил Виктор Иванович. И сказал правду, столько было на книжке. В сейфе же не считал.

– Тыщи?

– Ну не миллиона же… – обиделся.

– Люди имеют и миллионы… Кого этим удивишь?.. А четыре тыщи – это кто теперь не имеет? Голый, значит, ты и босый, Витя… А какая у твоей жены шуба?

– Каракулевая, – ответил Виктор Иванович. – Еще до повышения покупал…

– Ну, если не врешь, живи спокойно. Дачу тебе на сколько-то лет оставят, потом, конечно, придется съехать…

– Но я могу еще работать! – закричал Виктор Иванович.

– Не можешь, Витя! Не можешь!

– Но почему?

– А я не знаю! – хохотнул Савельич. – Я ж маразматик! Что ты меня спрашиваешь?

Значит, конец… Значит, надо возвращаться и принять все как есть…

Нет! Что-то не так… При чем тут Кравчук? Хлопотал он за него, ходил по инстанциям, так все ходят за своих… Валя – хороший журналист, лауреат какой-то там премии, все у него в ажуре… Не то сейчас время, чтоб его из-за женщин могли прищучить… В документах говорено почти открыто: первая – алкоголичка, вторая – разведенная, ну и что? Ничего, им отвечали. Криминала там или нарушения нравственности нет. Женился, развелся, снова женился. Не возбраняется. Сына, между прочим, себе оставил. Это для облика плюс.

При мысли о сыне у Виктора Ивановича защемило сердце. Всю жизнь щемит… Но Виктор Иванович сам не просится за границу. В гробу он ее видел. Он сроду ни одного иностранного слова произнести как следует не мог. У него язык устроен исключительно для русского произношения. А Кравчук по-английски чирикает, как на своем.

Какая же связь между тем, что его выпихивают на пенсию, и Кравчуком? И этим вопросом о деньгах? Валю сегодня утверждают. Это же надо! В один день – одного вверх, а другого – вниз. Все те деньги у него в сейфе. Если только в них дело, он готов их сегодня же сдать государству… Он даже будет счастлив это сделать!

Может, прямо сейчас спросить об этом у Савельича? Ничего себе будет вопросик…

Ничего он не брал! Ничего! Он спалит эти деньги! Он сейчас поедет и спалит. И кто что докажет? И при чем тут Кравчук?

Кравчук – чистое дело. За своих все хлопочут. Не им начато. Уже давно никто этому не удивляется. Удивились бы обратному. И он считает – правильно. Кадры надо растить, и выдвигать, и поддерживать. Святое дело.

Он шел по дороге к своей даче. Савельич его не задержал. Домработник принес в эмалированном тазу когтистые куриные лапы. Савельич прямо взвизгнул от удовольствия, схватил их вместе с отбитыми горлышками и аж задрожал от художнического сладострастия.

– Иди, Витя, иди, – сказал он ему. – У меня тут идейка одна есть. Ты себе тоже придумай дело. Когда-то ты классно н а а ккордеоне играл… Вот и играй!

И махнул ему рукой.

Виктор Иванович вошел в прохладную пустую дачу. С тех пор как сын его уехал работать за границу, они с Фаиной практически тут не жили. Приезжали только время от времени. Жена дачу не любит. «Мне эти воздухи ни к чему, – говорит. – Веришь – не веришь, а у меня от кислорода голова начинает болеть». А он любит дачу. Любит, как поскрипывают на веранде половицы, любит сидеть на крылечке и слушать, как разговаривают птицы. Иногда ему кажется, что он их даже понимает. Тут есть одна ворона. Так она жалуется всему белому свету. Может, на здоровье. Может, на детей. Надоела, видать, всем до смерти. Но каркает, каркает…