Реальность сердца
Шрифт:
— Не беспокойтесь, я справлюсь… со своими чувствами. Дружеский, ободряющий хлопок ладонью по спине; потом господин комендант устремился вперед, навстречу шедшему по коридору от королевского кабинета высокому человеку. Кертор впервые видел их рядом. Комендант Скоринг оказался на полголовы выше герцога Гоэллона и заметно шире в плечах; им, господином комендантом, вообще можно было затыкать бреши в крепостных стенах. Флэль стоял у стены и делал вид, что разговор двух благородных господ — первого советника короля и коменданта столицы — его, светского бездельника, нисколько не волнует, а первого советника он ненавидит со всем пылом юности, и лишь уважение к месту, в котором они все находятся, мешает ему немедленно обнажить шпагу. Будь на то воля Кертора, шпага вонзилась бы в спину Скоринга. Под левую лопатку, на два пальца пониже и на ладонь в сторону от хребта. Так, чтобы не сомневаться в том, что самые искусные лекари и ухищрения ему уже не помогут… Господин комендант Урриан Скоринг мог считаться человеком, приятным во всех отношениях. В искусстве ладить с людьми ему было мало равных; Флэль мог бы назвать лишь двоих достойных соперников — герцогов Алларэ и Гоэллона. Все трое умели заставить и знакомого, и незнакомого сделать то, что им было угодно, заставить так, что человек прежде делал, а потом уже понимал, на что согласился, и, кажется, испытывал радость от выполнения просьбы или приказа. Своеобразное волшебство, дар богов — или следствие опыта, владения неким особенным знанием? Кертор не мог определиться; точно знал от только одно: с алларским и эллонским герцогами он готов был общаться, и, если бы они удостоили его дружбой, был бы счастлив, а вот господин комендант, такой обаятельный, добрый и заботливый, заставлял его беспричинно злиться и негодовать без повода.
Кажется, он делал все то же самое. Улыбался, смотрел в глаза и говорил слегка властным, но и по-отечески заботливым, уверенным и четким голосом, как Гоэллон; слегка, почти небрежно, касался во время разговора руки или плеча собеседника, как Алларэ. Тот же теплый, внушающий доверие ореол силы, власти и права приказывать… и все же результат был совсем иным. Прикосновение заставляло содрогаться, а мягкий тон и твердая уверенность в своей правоте — леденеть где-то глубоко внутри, замирать и крючиться, словно под инструментами палача. Чувствовать себя на дыбе, распяленной на ниточках беспомощной марионеткой, которую дергают безжалостно и грубо, холодными недобрыми руками; куском теста, который мнут, вымешивают и рвут, чтобы слепить фигурку… Видимо, Флэль был неким досадным исключением из правила, звучавшего как «комендант Скоринг — самый умный, обаятельный и достойный доверия человек во всей Собране». Остальные, как он мог заметить за три с лишним седмицы, с радостью подчинялись, очаровывались и ни на миг не задавались вопросами — почему, зачем? Кертор не раз задумывался об этой разнице. У него была возможность прочувствовать ее на собственной шкуре. Герцог Гоэллон попросил — и он сделал; с удовольствием, с восторгом семнадцатилетнего юнца, готового услужить кумиру. Сделал десяток раз и продолжал делать то, от чего его выворачивало, словно с тяжкого похмелья, от чего ныло под ложечкой и опускались руки. Делал для того, кто попросил, не надеялся на награду, на одобрение и даже на краткую благодарность; делал ровно потому, что его попросил конкретный человек, и этого было достаточно. Руи обошелся с ним грубо и бесцеремонно, наговорив обидных слов и выставив дураком, а потом пожелал, чтобы Флэль сам выставлял себя дураком дальше, уже по собственной воле — и получил желаемое. Господин комендант Скоринг был в сотню раз вежливее, деликатнее и ласковее. Он не дерзил; он все объяснял; в каждом жесте, в каждом движении головы сквозили внимание и забота; он не требовал ничего трудного, недостойного и неприятного… но керторец сотню раз мечтал опустить Скорингу на голову канделябр. Или ударить в спину — против чести, против всех законов благородства, навсегда оставшись в памяти окружающих подлецом, — но ударить, вложив в этот удар всю ненависть, которой накопилось с лихвой… Вместо этого Кертор отделился от стены и подошел к господину коменданту, встав по левую руку. Годы жизни в столице выучили его притворяться, изображать на лице то, что противоречило мыслям и чувствам — но как легко было прятать под улыбкой презрение и отвращение, и как трудно — радость под презрительной гримасой!
У Флэля была лишь минута, меньше минуты, чтобы сделать то, что он должен был; сделать и не попасться, не вызвать подозрений у Скоринга, который оказался удивительно внимательным к мелочам, наблюдательным и умным. Он рисковал, чудовищно рисковал. Одно неверное слово, неверно выбранный тон или слишком мудреная реплика, и комендант догадается, что связь между Кертором и Гоэллоном — совсем не того рода, что он думает.
— Герцог, вас можно поздравить с победой? — голос дрогнул.
— Что, вы за время моего отсутствия сменили гнев на милость и даже готовы меня поздравить? — приподнял бровь герцог Гоэллон.
— Какое интересное предложение!.. Вы всерьез думаете, что я клюну на подобную наживку?
— Вы, как я погляжу, в мое отсутствие увлеклись рыбалкой? — Герцог не смотрел на него, не смотрел вообще… — Достойное занятие, куда более достойное, чем путаться под ногами у тех, кто занят более важными делами.
— Рыба бывает хитрой и увертливой, но до вашей скользкости ей далеко.
— Кертор, вы помните, о чем я вас просил? — господин комендант сделал шаг вперед и встал между ними. — Будьте так любезны…
— Вот и славно, — кивнул коменданту герцог. — Господин Кертор отправится ловить рыбу, которая ему более по силам, нежели моя скользкая персона, а мы с вами продолжим нашу беседу.
— Друг мой, я вынужден просить вас оставить нас. Подождите меня в Белой приемной, — элегантно поклонился Флэлю Скоринг. Понял ли Гоэллон?.. Яснее выразиться Кертор не мог — не тыкать же пальцем в коменданта с радостным воплем «вот ваша хитрая рыба!», но — понял ли? Не забыл ли за две с лишним девятины слова, брошенные им в полутемной комнате дома верховного судьи Форна? Может быть, не стоило бросаться ему навстречу, затевая странный и подозрительный разговор, а нужно было написать, отправить письмо со случайным уличным мальчишкой?
Не перемудрил ли Кертор со своей наивной конспирацией? Кто ему мешал написать письмо и передать его через третьи руки так, что никакой следящий не нашел бы концов? Есть мэтр Длинные Уши, немалая часть доходов которого идет как раз от анонимной передачи корреспонденции, и еще не было случая, чтобы он подвел, а письмо оказалось не в тех руках…
Молодому человеку было о чем написать, было о чем рассказать, и разговор этот потребовал бы не одного часа. Господин комендант Скоринг сделал его одним из своих доверенных лиц. За несколько седмиц в эту дружбу поверили все окружающие, и, как надеялся Кертор, поверил в нее и сам Скоринг. Он ни разу не дал понять, что сомневается в искренности расположения, которое выказывал ему Флэль. Напротив, он, кажется, считал своего «друга» наивным простачком, который по уши погряз в уважении, восторге и восхищении персоной господина коменданта. Скоринг считал, что месть — вполне достойная наживка, а возможность ее осуществить — надежный крючок, и Флэль крепко заглотал его, глубоко, по самые потроха, и теперь уже не сорвется. Скорийский здоровяк сделал его своим поверенным. Не раз и не два Флэль передавал письма, которые нельзя было доверить посыльным, присутствовал при частных беседах господина коменданта со скорийскими владетелями, которых в последнюю пару девятин в Собре стало вдвое больше против обычного. Скоринг почти каждый вечер приглашал его на бокал вина и, можно сказать, откровенничал; будь Флэль настолько глуп, насколько считал его комендант, он поверил бы, что вальяжное злословие в адрес некоторых членов королевского совета — откровенность, то, что и впрямь на душе у скорийца. Еще господин Скоринг был пламенным патриотом. Он много и красиво разглагольствовал об укладе жизни Собраны, сравнивал его с тамерским (не в пользу последнего) и огандским (с явным восхищением), с четкостью, выказывавшей ясный и развитый ум, выделял недостатки собранского политического устройства и бегло, но весьма завлекательно обрисовывал перспективы, которые имелись у страны при разумном и взвешенном, а также достаточно смелом управлении. Если верить господину коменданту, то в Собране был один достойный монарх за последнее столетие — король Лаэрт, а второй достойный монарх ожидал своей очереди взойти на трон. Разумеется — принц Араон. При этом формулировалось все это так, что и при всем желании Кертор не смог бы уличить скорийца в малейшей непочтительности к правящему и здравствующему королю Ивеллиону. Просто на долю принца Араона выпадало столько славословий, что Флэль, заслушавшись, начинал ему верить, соглашаться и полностью разделять все ожидания господина коменданта; и только вечером, вернувшись домой, вспоминал истинного принца, которого, как он смел надеяться, знал куда лучше, чем Урриан Скоринг. «Да, я больше не нуждаюсь в услугах соглядатаев и наглецов!» Герцог Гоэллон, названный братоубийцей. Хитрая интрига, которая привела к ссылке брата в далекий Брулен. Это — будущий король, который приведет Собрану к истинному величию? Невнимательный, неловкий, трусливый и падкий на лесть мальчик, похожий даже не на отца, а на деда? Мышиный Король опирался на герцога Ролана: тот был единственным, кто мог совладать со страхами и трусостью брата. Комендант Скоринг рассчитывает стать герцогом Роланом при новом Мышином Короле? Хорошая карьера, кто же спорит, но при чем тут величие Собраны?.. Было, впрочем, и то, о чем рассказать, глядя Гоэллону в лицо, керторец наверняка не смог бы. Обиднее всего для Флэля оказалось то, что он понимал: рядом, может быть, прямо при нем, сплетается заговор — опасный, широкий, такой, какого не видывали в стране многие годы, а может быть, и столетия; понимал, но никак не мог ухватиться за нужную нить, которая позволила бы распустить все причудливое вязанье. Письма были надежно запечатаны, беседы — недостаточно конкретны, а распоряжения наследника герцога Скоринга — совершенно невинны. На первый взгляд. Увы, и на второй — тоже.
Господин комендант очень серьезно подошел к возложенным на него обязанностям. Он усердно расследовал обстоятельства дела, вызвавшего «хлебный бунт», реформировал городскую стражу, заставлял ее ловить преступников и карать недавних бунтовщиков, их помощников и укрывателей. Разумеется, виновником бунта был герцог Алларэ, улик против которого хватило бы на две сотни обвиняемых, и дело было за малым: за личным признанием злоумышленника. Вот этой-то малости пока что господину Скорингу не хватало, чтобы доложить королю о том, что дело полностью раскрыто.
— Рано или поздно ваш приятель сознается, друг мой, — улыбался комендант, глядя на свечи через стекло бокала.
— Этот бунтовщик мне не приятель, — в сотый раз огрызался Кертор, чувствуя себя последней скотиной и предателем. — Я не вожу дружбу с изменниками.
— Неважно, друг мой, неважно; главное, что вы не изменник. Герцог Алларэ упрям, очень, очень упрям, но дознаватели городской стражи работают ныне с полной отдачей. Это преступление будет наказано, и наказано весьма поучительным образом.
— Надеюсь на это, — кивал Кертор, и с тоской косился на канделябр.
— Прочие лица, причастные к бунту, также будут наказаны. Разумеется, я не имею в виду того глупого мальчика, помогавшего герцогу Алларэ в дни бунта, но его старший родич… Впрочем, тут все зависит от его величества. Если король сочтет, что герцог Гоэллон искупил свою вину, выиграв войну на севере, войну, которую сам же и затеял…
— Помилуйте, неужели?!
— Это несомненно, друг мой, несомненно. Есть неопровержимые свидетельства…
— Какой порочный человек! Будучи доверенным лицом короля… — Флэль, не зная, что сказать дальше, вешал многозначительную паузу и давился отменно приготовленным мясом с пряными травами.
— Он умеет производить ложное впечатление. Вот вы несколько девятин были вхожи к нему в дом, и, кажется, не отметили ничего, что могло бы его уличить. Или все-таки отметили? — темные, медовые, с золотой искрой глаза впивались в лицо Кертора.
— Увы… — разводил он руками; правду говорить было легко.