Реальность сердца
Шрифт:
— Эмиль?! — Девушка вскочила, мгновенно сообразив, о чем ей говорят. Судя по всему, между Керо и герцогом давно установилось отменнейшее взаимопонимание. — Это не то, что ты подумал…
— Откуда вы оба так хорошо знаете, что я подумал?
— Догадаться несложно, — пожал плечами Гоэллон. — Керо, извольте же…
— У нас старый спор. Выйду ли я вообще замуж. И… я проиграла. Вот и все.
— Добавлю, что эта юная дама категорически отвергла три весьма достойных предложения. Далорн, вам бы гордиться, а не выдумывать несуществующие поводы для ревности. Кстати, Керо, откройте уж секрет, который вы так долго и тщательно хранили от всех, и от меня тоже.
— Какой еще секрет? — нахмурился Эмиль.
— Что, у меня не может быть секретов? — возмущенно фыркнула девушка. — Ничего себе! Не буду…
— Почему же? — спросил с улыбкой Гоэллон.
— Потому что это глупость… — Керо спрятала в ладони заалевшее лицо.
— Милая моя, а кого из нас двоих вы боитесь удивить очередной своей глупостью? Боюсь, что после ваших похождений в замке Бру это уже решительно невозможно. Эмиль подумал, что должен вступиться за честь невесты, но желание это было мимолетным; с герцогом он был полностью согласен. Алларец ни минуты не заблуждался насчет того, что за подарок ему достался: дерзкая, упрямая, бесконечно самоуверенная и совершенно безрассудная девица, лишь по насмешке Сотворивших принадлежащая к женскому роду-племени. Такая, которую он искал всю жизнь… Но еще одно напоминание о недавнем подвиге глупости ей никак не повредит.
— Так все-таки? — усмехнулся он.
— Не буду! Не буду — и все! — топнула ногой невеста. — Герцог, а что случилось? Зачем вам понадобился Эмиль?
— Я же сказал, что никто никуда не едет. Точнее, вы двое едете в Алларэ с Готье и его людьми. Троих я заберу, не обессудьте. Вы передадите письмо барону Кертору и он даст вам дополнительную охрану. Вообще я порекомендовал бы вам задержаться в Керторе до зимы, там сейчас спокойно, как и всегда, впрочем.
— А где неспокойно? — спросил алларец.
— Практически везде, — саркастическая усмешка. — Особенно в столице. Не вздумайте там появляться, Далорн. Вы ведь собирались уйти на покой? Вот и сделайте это сегодня же, раз и навсегда. Покой, впрочем, вам не светит, ибо вы обязаны оберегать вот эту неосмотрительную юную особу.
— Хорошо, — с облегчением согласился Эмиль. — Но все-таки — что случилось?
— Мне нужно доставить одну небольшую неприятность семейству Скорингов. Они перешли границы допустимого в адрес одного из моих подопечных, а я не склонен прощать подобное.
— Что-то случилось с Борианом? — воскликнула Керо. Эмиль вспомнил рыжего саурского наследника титула и земель, оставшегося круглым сиротой. Кажется, герцог Гоэллон собирался отправить его в Скору; оригинальное решение, нечего сказать, и удивительно — выказанное им возмущение. Все равно, что бросить туго набитый кошелек на дороге и негодовать, когда его подберут.
— Насколько я знаю, ничего слишком опасного; однако ж, я возражаю и против этого, — небрежно отмахнулся герцог. — За вас я отныне совершенно спокоен, с Альдингом тоже все в порядке, осталось внести некоторые изменения в обстоятельства Саура — и я буду считать свой долг опекуна выполненным.
— Вам могут помочь люди семьи Павезе, у них большой опыт в причинении… небольших неприятностей.
— Благодарю, Далорн, я не стану отказываться. Синьор Павезе не понесет убытков. Сейчас же — простите — я хочу побеседовать с юной дамой наедине.
— О чем? — заинтересовалась дама.
— О весьма печальных вещах: о последней воле вашего брата.
— Он мне не брат! — голос Керо зазвенел нешуточной яростью.
— Пошло и подло отказываться от родства с тем, кто пытался вас спасти. Напомнить вам о судьбе ваших служанок, милая моя? — Керо побелела, Эмиль открыл рот, но Гоэллон резко поднялся и вскинул ладонь ему навстречу: — Далорн, прошу нас оставить. Этот разговор — не для ваших ушей.
— Ты глуп. Жалок воин, лишенный силы, но вдвойне жалок тот, кто утратил ее, взявшись вершить недолжное.
— Я не мог поступить иначе… — вяло откликнулся глупец.
— Ты прельстился властью, которой не будет места в новом мире. Разве этого от тебя ждут? Проповедник стоял у кресла неразумного воина, вздумавшего откусить от двух пирогов на двух празднествах сразу. Очередной кусок оказался слишком крупным и застрял в глотке; удивительно ли это? Жадный — подавится, о том ведомо и малым детям, но сколь часто мнящие себя мудрецами забывают эту простую истину. Бледное лицо, покрытое крупными каплями пота, руки холоднее льда, и полное бессилие — плата сиюминутная, и пусть понадобится несколько дней, чтобы глупец смог действовать, беда не в том. Он дерзнул воспользоваться силой Господа в храме узурпаторов, и тем привлек к себе внимание; не мог не привлечь, а, значит, его прихоть, его дерзкая выходка ставит под угрозу дело многих лет, даже многих веков. Расплата не воспоследовала немедленно, но тщетно надеяться, что она не последует вовсе. Лживые боги сильны, ибо кормятся верой сотен и сотен тысяч, и пусть они не могут узреть отрекшихся, не могут дотянуться до них карающей дланью, но от каждого храма тянется невидимая прочная нить. Сотворить подобное тому, что сделал воин, — все равно, что бросить горящий факел на крышу дома прямо на глазах у хозяина. Нелепо надеяться, что это останется безнаказанным. Проповедник всегда сторонился храмов, часовен, освященных мест, избегал встреч с любыми монахами, а уж проклятых гонителей, обученных лучше ищеек, обходил за десятки миль. Тщательно заметал и путал следы, тратил все доступные силы на то, чтобы обмануть их.
Воин — не адепт истины, и ему неведомо, как перехитрить погоню, никто не учил его этому; но он сделал куда большее, и вовсе неисправимое. Ради своей сиюминутной выгоды он прокричал на всю Триаду: «Вот я, и Господь мой в силе!!!». Он хочет стоять у трона ложного короля, увенчанного поддельной короной, и чтобы покрыть ложь непрочным флером правды, воспользовался силой в храме. Пусть храм и принадлежит фальшивым богам, присвоившим себе чужое имя и деяния, есть пределы безрассудства. Если волк украл с овчарни ягненка, едва ли он позволит резвиться в своем логове и воровать волчат.
— Пей, — проповедник подал воину кружку с почти черным, крепким настоем. — Пей и молись о том, чтоб карающая рука узурпаторов промахнулась.
— Я… мне больше нельзя… я пил утром.
— Пей. Может быть, ты умрешь. Но умрешь только ты один. Человек, менявший обличье с каждым новым нарядом, неприметный в толпе, равно готовый притвориться и нищим, и владетелем, и безобидным мышонком, и грозной рысью, не любил лгать. Ложь была лишь инструментом, резцом или пером, долотом или кувалдой, а руки его были привычны ко многим инструментам, но ни один не вошел в его суть. Ложь — яд, медленно разъедающий изнутри того, кто позволил обмануть себя. Лжи, словно яда, нужно касаться в толстых перчатках, чтобы не отравиться самому. Сребровица тоже была ядовита. Росла она лишь в отрогах гор Неверна, и лишь седмицу в год ее можно было собирать, но, должным образом срезанная, высушенная и заваренная, могла творить чудеса. Крестьяне называли ее сребровицей за серебристый пушок на мелких округлых листках, адепты истины же звали ее «господней травой», ибо она была ровесницей Триаде, и создана была в день творения всего сущего. Темный горьковато-сладкий настой «господней травы» позволял на время укрыться от глаз узурпаторов, сбить со следа монахов-ищеек, но этим ее свойства не ограничивались. Она придавала силы и позволяла лучше расслышать волю Господа Фреорна, вселяла уверенность — но еще и раскрывала разум для воли адептов истины, позволяя надеть чужую душу, словно перчатку. Еще сребровица убивала тех, кто принимал ее слишком много или слишком часто. Дары истинного Творца всегда были сладки и горьки, опасны и полезны одновременно, и в том он являл миру свою мудрость и милость, злоупотреблять коими не стоило. Сейчас об этом можно было забыть. Если и существовала крошечная, глупая надежда избежать внимания и кары узурпаторов, то она выглядела как темный, густой, почти нестерпимо горький настой, ибо на три мерки травы пришлась лишь мерка горячей воды, а сладость осталась для иных — умеренных и не совершивших дерзкого безумства. Проследив за тем, чтобы в кружке не осталось ни капли, проповедник отошел на несколько шагов, сел на стул и принялся наблюдать. Воин был красив и силен, умел достойно держаться и вести за собой. Сейчас же он более походил на старую простыню, небрежно выжатую ленивой прачкой. В едином порыве растратив всю силу, что копил годами, перейдя за предел возможного — и все ради суетного тщеславия и властолюбия, — он стал жалок. Дом его был богат, нарядно обставлен и велик. Роскошные покои, в которых повсюду обнаруживались древние реликвии, драгоценные украшения, диковины со всех концов света; щедрый стол; холеные, откормленные слуги; все в этом доме говорило о том, что хозяева его любят не только суть власти, но и ее внешние, зримые атрибуты. Они веками правили одной из самых богатых земель, веками стояли у трона королевской династии. Теперь младший в роду возжелал прикрыться марионеткой-самозванцем и взять бразды правления в свои руки. До сегодняшнего дня проповеднику не было дела до его суетных желаний. Воин тем и отличается от мудреца, что идет на обманчивый огонь тонких свечей: власть, победа, слава. Мирская тщета — его доспех и опора. Он клялся, что власть нужна ему лишь для того, чтобы выполнить волю Создателя. Однако ж, принц, в жилах которого текла кровь узурпаторов, ускользнул из его рук, а глупая дерзость в храме могла стоить жизни многим и многим. Человек, надевший платье небогатого владетеля, выпрямивший плечи в свойственной нищей гордости осанке, сидел на стуле неподвижно. На поясе у него висел кинжал. Старые потертые ножны и добротное лезвие, еще одна деталь, чтобы обмануть самый пристальный взгляд. Лезвие было острым, очень острым: проповедник заточил его сам. Он наблюдал за хозяином дома, за его неглубоким, неровным сном. Наблюдал, не в силах принять окончательное решение. В кабинете они были вдвоем. Сейчас убить глупца смог бы и ребенок. Двое стражей охраняли комнату снаружи, но они ничего не смогли бы сделать. Достаточно вонзить кинжал в ямку над левой ключицей, и воин умрет, даже не поняв, что с ним случилось. Тревожный сон обратится падением во тьму, а там его будет ждать гнев Господа, последний суд и вечность ледяной бездны.
— Господин герцог… — ворвался в комнату один из владетелей, служивших воину.
— Не тревожь его.
— Но он должен знать!.. — В темных глазах полыхала тревога.
— Скажи мне.
— Храм разрушен! Тот, где была коронация! — не только тревога, но и страх, мелкая дрожь рук, лихорадочно мечущийся взгляд… Трусливый слуга — позор хозяину.
— Давно ли?
— С началом всенощной.
— Иди, — трус не стоил лишних слов и лишнего внимания. Лживые боги откликнулись — иначе и быть не могло. Храм, что они сочли оскверненным, ибо силу истинного Создателя называют скверной, стерт с лица земли. Что теперь? Гневный взгляд узурпаторов, почувствовавших присутствие Творца, шарит по срединному миру, ищет тех, кто осмелился бросить им вызов. Найдет ли? Не пора ли вынуть кинжал из ножен? Проповедник смотрел на вьющихся вокруг свечи мотыльков. С треском сгорали крылышки тех, кто подлетел слишком близко. Белые, желтые, пятнистые крылышки неразумных однодневок, слишком глупых, чтобы понять: пламя убивает. Боль глодала виски, в хребет словно загнали раскаленную проволоку. Тусклые золотистые ореолы окружали каждый предмет в комнате. Золото узурпаторов, и вовсе нет серебра Господа Фреорна… Обыскивал миры Триады жадный, ненавидящий взгляд, шарил по закоулкам душ, пытался отыскать «осквернителя». Острые ядовитые когти рвали сердце, и оно заходилось в бешеной пляске. Чтобы поднять руку, взяться за кувшин и плеснуть в чашку темной пряно пахнущей жидкости, понадобились долгие, тягучие и напитанные болью минуты. Глоток, еще глоток. Капли сбегали по подбородку, плясала в руке кружка, и драгоценная жидкость даром проливалась на стол. Наутро на светлой столешнице останутся черные пятна. Тот, кто переживет эту ночь, сможет досадовать на испорченную вещь. Вниз, в глубину, во тьму и лед, замерзнуть, сжаться комком бездушной плоти, притвориться камнем, ручьем, соринкой, засохшей травинкой… Не быть. Быть — ветром и тенью, ночью и листвой, пустотой, лишенной примет, лишенной себя. Много раз его заставляли проделывать подобное наставники, и еще много раз он сам уходил в ничто, чтобы не утратить навыка. Прикинуться несуществующим, обмануть алчный взгляд разъяренного ложного божка, грозящегося найти, схватить, уничтожить… Сребровица поможет обмануть, но она не даст надежды. На нее уповать воину, ибо другого он не умеет, и если карающая рука настигнет его — так тому и быть, он заплатит за дерзость, но знающий истину ускользнет, если Создатель будет к нему благосклонен. Уйдет рыбой в темный омут, укроется под корнями, затаится на дне — и, может быть, переждет. Боль тащила на поверхность, назад, пред горящие жаждой мести взоры, но он уходил все ниже, ниже, ниже в небытие. К самой грани смерти, к упоенному забытью агонии, туда, где нет уже ничего, кроме радостного предвкушения полета, а страдание переплавляется в шальную, светлую, мерцающую серебром радость. Оттуда так просто не вернуться, соблазнившись свободой и счастьем, — но долг превыше любого соблазна, а о долге перед Господом он не забудет никогда.