Реанимация чувств
Шрифт:
– Кстати, плохо помыли. Он отвратительно грязный.
Татьяна презрительно фыркнула.
– Ну, так что ты ему назначила?
– Как обычно. Подключила систему по отработанной методике.
– А тебя не смущает, что он уже вторые сутки никак в себя не приходит?
– А я тут при чем? Я все сделала как надо. Да не волнуйтесь вы, с этими алкашами всегда так. Вроде смотришь – все уже, загибается. А через день уходит своими ногами. Между прочим, Барашков говорил, девчонка с отравлением кислотой тяжелее.
– Смотри, Татьяна, твой больной. Если что, тебе придется эпикриз писать, и на секцию тоже ты вместе с Тиной пойдешь. Ты
– С чего это я? Во-первых, Валентина Николаевна больного передала Барашкову. Ну, не передала, попросила. А во-вторых, у меня сегодня день рождения.
Мышка подняла голову от истории болезни, которую заполняла, и сочувственно посмотрела на Татьяну.
– Мало ли что может быть, Таня! – тихо сказала она. – Ты все-таки вызови на всякий случай хирурга, невропатолога… Пусть они посмотрят этого больного. Нет ничего – ну, значит, будем еще ждать.
– Да ладно вам, прицепились! Вызову! – скривила ослепительные губки Татьяна. – Я и сама так думала. Обязательно надо праздник испортить! Ничего там нет особенного! Отравление алкоголем и есть отравление. Я же видела, какого его привезли: штаны мокрые, весь в грязи, упился до потери пульса и под забором где-то валялся! Вы что, никогда алкашей не видали? К нам только таких и везут! Если артистов или кого поприличней – так в приличные места и определяют, а шваль подзаборная – вся наша! Да его раздеть чего стоило! Вы что, не знаете, в приемном отделении санитаров нет! И мы с фельдшером с него эти вонючие завшивленные тряпки снимали! Меня чуть не вырвало! – Она сердито шлепнула торт на тарелку. Облизала пальцы, измазанные кремом. Подхватила упавший орешек. – Да если хотите знать, – в запале Таня почти закричала, – таких вообще не надо выхаживать! Я этих алкашей ненавижу! Сколько лекарств на них угрохаешь, сколько растворов – и все бесплатно. А они перед выпиской вместо «спасибо» обматерят тебя как следует, у сестер спирт для уколов весь выхлебают и опять пойдут нажираться как свиньи! И через два дня опять к нам! Здрассьте, приехали! Давно не видались! А вы все переживаете! Как он там, что он там? Да они живучие, эти алкаши, как собаки!
Валерий Павлович поднял голову и долгим взглядом посмотрел на Татьяну. Мышка совсем вжалась в свой стол.
– Я пережил мальчишкой войну, – сказал, снимая очки, Валерий Павлович. – Совсем маленьким. Но уже тогда я понимал и сердцем чувствовал, что рассуждения, подобные твоим, – это фашизм! И все наши ребята это понимали.
– Ну уж, скажете тоже! Фашизм! Пить надо меньше! – фыркнула Таня.
– Зачем тогда лечить больных шизофренией? Какая от них польза обществу? Или наркоманов? Или онкологических больных? Всех стрелять! Надоели они тебе – грязные, противные, вонючие? Эршиссен! – Голос Чистякова звучал все громче, лицо багровело, и Валерий Павлович впал в такое состояние, при котором совершенно необходима была радикальная помощь Валентины Николаевны.
– Ты работаешь здесь всего третий год! – продолжал греметь Чистяков. – Сколько ты этих больных повидала? Уж, наверное, меньше, чем я, или Валентина Николаевна, или Аркадий! Однако же мы, дураки, терпим, лечим, стараемся чем-то помочь! И если не испытываем симпатий к ним как к личностям, то все же имеем профессиональный интерес как к пациентам! И тебя никто не просит любить алкашей! Не хочешь работать здесь – уходи, ищи тепленькое местечко. Но пока ты работаешь, разобраться, что происходит с твоим больным, ты обязана!
– Запомните навсегда, Валерий Павлович, дорогой! – Татьяна побелела от злости. – Я никогда никому и ничем не обязана! И особенно вам. И вы не смеете меня оскорблять. И словечко ваше «фашизм» приберегите для слабонервных! Для тех, кто не знает, что делается, например, в Чечне. А я, запомните, не из таких! Нечего меня тут учить, как надо относиться к больным!
И махом накинув на свое ослепительное платье красивый, импортный, не в больнице взятый халат, Таня вышла из комнаты.
– У нее же день рождения сегодня! – укоризненно протянула Мышка.
– Да черта с два нужен мне ее день рождения! – стукнул кулаком по столу Валерий Павлович. – Я и здороваться больше с ней не хочу!
– Да ладно вам, Валерий Павлович! – Мышка вдруг вытянула из лежавшей на столе у Ашота пачки тонкую сигаретку и неумело затянулась. – Вы с нами как в школе военрук на военной подготовке. Все она понимает, наша Таня, все знает. Но когда вместо романтики, что преподносили нам в институте, нам и вам приходится обмывать и раздевать здесь завшивленных больных, согласитесь, получается не совсем то, о чем могут мечтать нормальные люди.
Валерий Павлович как-то странно закашлялся и закряхтел.
– Только вы не говорите, – тоненьким голоском продолжала Мышка, – что люди на фронте и не то видели. Да, видели. И сейчас, наверное, видят. Но мы живем здесь, в Москве, и тоже видим самое разное. И Москва наша то в блеске, то в нищете, словно куртизанка. А Таня, она не плохая. Только она не хочет быть в нищете, а хочет – сразу в шоколаде. Как, кстати, многие другие, кто устроился в приличные места за большие деньги. Она же не виновата, что ее папа, профессор-биохимик, оказался слишком бедным и слишком принципиальным и попросил нашего главного врача взять дочку на работу и всему научить, чтобы в жизни у нее был всегда свой кусок хлеба. Это она сама мне рассказала. Просто есть люди, которые, как вы, как Валентина Николаевна, могут долго брести в глубоких сумерках, вытянув руки, и ждать, когда же впереди засияет свет. А другие темноты не любят и отчасти боятся. Им нужно много и лучше сразу, поэтому они любят свет люстр и ненавидят бродить в потемках.
Мышка умолкла, ужасно застеснявшись своей длинной речи. Валерий Павлович насмешливо посмотрел на нее и спросил:
– Марья Филипповна, вы стихи случайно не пишете? А то дали бы почитать!
Мышка скромно ответила:
– Нет, не пишу, – и выглянула за дверь. – Я так и думала, Таня в палате! – обрадованно сказала она.
– Ну да, она у нас медицинское светило! Уж если зашла в палату, так все сразу всем будет ясно и все сразу будут здоровы! – ворчливо отозвался Валерий Павлович, надевая очки. Зазвонил внутренний телефон. Чистяков неохотно снял трубку.
– Ну вот, – сказал он. – Хватит болтать – к нам повесившийся. Звонили из приемного, я пойду его смотреть, а ты свяжись с ЛОР-отделением, чтобы отоларинголог тоже спустился – нет ли переломов хрящей гортани. Кстати, переводной эпикриз написала?
Мышка протянула ему историю болезни, но он не взял.
– Если написала, то хорошо. Я не буду читать, некогда. Звони тогда в кардиологию, пусть быстрее забирают больного с инфарктом. На его место положим повешенного, чтобы третью палату не открывать, а то там полы мыть некому.