Рецепт Екатерины Медичи

Арсеньева Елена

— Я помню, — тихо отвечает она. — У меня и вещи все собраны, видишь? — Она и в самом деле успела сложить саквояж. — Тебе нужно в штаб, отметить твое предписание?

— Мы заедем туда по пути на вокзал, — отвечает Бальдр, наконец поднимаясь с постели и направляясь в ванную. — Сейчас я умоюсь и вызову машину. Позвони портье и попроси его подняться к нам в номер.

Но Марика только взялась за трубку, как кто-то с силой постучал в дверь, а потом на пороге появилась немолодая почтенная горничная. У нее испуганный вид:

— Фрейлейн, меня прислал господин портье. Ему звонили из штаба противовоздушной обороны — сейчас будет объявлена воздушная тревога. Он просил предупредить вас, что все наши постояльцы непременно должны спуститься в убежище. Подвалы под нашим отелем — надежное укрытие! А где же герр фон Сакс?

Она едва успевает договорить, как за окном начинают выть сирены.

Из ванной выходит Бальдр. Он уже причесан и умыт.

— Иди в убежище, Марика, — говорит он, надевая китель и беря фуражку. — Да поскорей.

Ей кажется, что она ослышалась.

— Как идти? — спрашивает она со слабой улыбкой. — А ты?

— Я зайду за тобой, когда вся эта глупость кончится, — нетерпеливо говорит Бальдр, застегивая ремень с кобурой.

Марика теряет дар речи. Зато его обретает взволнованная горничная.

— Вы непременно должны спуститься тоже, — лепечет она, забыв необходимую почтительность. — Из штаба звонили нарочно, чтобы предупредить вас!

— Со штабом я разберусь, — кивает ей Бальдр. — Я ухожу. Проводите фрейлейн Вяземски в убежище. Возьмите ее саквояж.

— Куда ты? — лепечет Марика, хотя надо быть последней дурой, чтобы задать этот вопрос. Неужели не понятно, куда?! На улицу Амели. Несмотря на бомбежку, вернее, именно из-за бомбежки. Она ведь обмолвилась, что не ходит в убежище, чтобы не оставлять своих птиц в одиночестве…

О Боже, а Марика-то решила, а она-то надеялась… Итак, кошмары не кончились с окончанием ночи! Они продолжаются! Значит, Бальдр потерян навсегда!

За весь безумный прошлый день, за всю мучительную ночь она не выронила ни слезинки. Но сейчас все силы разом кончились, вся сдержанность рассыпалась в прах. Слезы внезапно начинают литься у нее из глаз так обильно, словно только и ждали этого мгновения. Марика слепнет от слез, задыхается, она ничего не слышит, кроме собственных рыданий. Ноги у нее подкашиваются, дыхание спирает, она падает, но тут же чувствует, как Бальдр подхватывает ее на руки.

— Возьмите наши вещи! — слышит Марика его раздраженный приказ, обращенный к перепуганной горничной. И снова все тонет в слезах.

Марика не помнит, как Бальдр спустился в убежище. Приходит в себя от холода, утирает вспухшие глаза, растерянно оглядывается. Подвал, но, Боже мой, какой же это странный подвал! В каких только подвалах не побывала она с сорокового года, когда начали бомбить Берлин, но ничего более странного, кажется, не видела. Ряды огромных винных бочек, уходящих в сумрак, стены и своды из каких-то огромных булыжников, от которых исходит чуть уловимый запах плесени. Под стенами стоят громоздкие и неудобные дубовые лавки, на которых примостились угрюмые, испуганные люди. Лица у всех такие бледные, словно они лет по десять провели в тюремных камерах без промелька света, без глотка свежего воздуха. Несмотря на то, что по стенам подвала здесь и там укреплены электрические лампы, искусно имитирующие деревянные смоляные факелы, здесь мрачно, как в подземелье средневекового замка… А впрочем, почему бы и нет? Может быть, отель и впрямь был построен на фундаменте какого-нибудь небольшого замка, разрушенного либо революционерами в конце XVIII века, либо еще каким-нибудь историческим катаклизмом. Например, во время той же Варфоломеевской ночи. К примеру, здесь был дом какого-нибудь неистового гугенота, который попытался оказать сопротивление католикам и…

Будь они прокляты все вместе и каждый по отдельности — и гугеноты, и католики! А также и евреи вместе с ними! И люди науки, те, которые убеждены, что во имя ее можно приносить любые жертвы, разбивать человеческие сердца… Так думает Марика — и сама дивится припадку ненависти.

«Нет, не думать, не думать об этом!» — командует она себе и всматривается в залитые цементом швы между камнями. О, как давно проложены швы! Наверняка подвал существовал в 1572 году, во время Варфоломеевской ночи, и эксперимент Торнберга наверняка удался бы, если бы проходил здесь, в максимально приближенной к тому времени обстановке, а не в убогом гнездышке престарелой кокетки…

Марикой вдруг овладевает неодолимый смех, и она ни с того ни с сего начинает хохотать с тем же самозабвением, с каким недавно рыдала. Это истерика. «Конечно, самая обыкновенная истерика!» — отлично понимает она, но ничего не может с собой поделать.

— Тише, Марика! — доносится до нее голос Бальдра, она видит его встревоженное лицо. — Да замолчи же ты! — И вдруг лицо ее начинает гореть от двух сильнейших пощечин. Она не чувствует боли, только вот этот пожар…

Она умолкает, виновато оглядывается. Немногочисленные постояльцы отеля и сбившаяся отдельно прислуга смотрят на нее с одинаковым осуждением. Мол, нашла время веселиться! И с ней, сумасбродкой, вынужден возиться знаменитый летчик Бальдр фон Сакс! А у Марики возникает другая мысль: они и сами еще не так веселились бы, если бы узнали, с кем вчера самозабвенно возился этот самый фон Сакс!

Далекие ухающие удары доносятся откуда-то сверху. Не сразу до Марики доходит, что она слышит разрывы бомб. Наверное, подвал не столь уж глубок, если так слышны разрывы? Или бомбы легли совсем близко?

Бальдр крепко держит ее. Марика смотрит в его глаза и постепенно успокаивается. В них нет гнева, в них только беспокойство и — чудится, что ли? — усмешка. Да нет, не чудится: он и в самом деле улыбается:

— Представляешь, за все время войны я впервые в бомбоубежище со штатскими! Впервые! Всегда при воздушной тревоге я в полете либо в наших ангарах, рядом с самолетом. До чего будет обидно, если нас тут накроет прямым попаданием. Похоже, подвал не столь уж надежен, как кажется на первый взгляд.

— Я только что подумала об этом, — говорит Марика все еще прерывающимся голосом. — И еще подумала, что если бы вчерашний эксперимент Торнберга проходил здесь, может быть, Торнберг и узнал бы свой рецепт. А получилось, что все напрасно…

Взгляд Бальдра так и приковывается к ее лицу. Наверное, не стоило заводить этого разговора?

Наверное. Но она больше не может делать вид, что ничего не произошло! Вчерашний день мучает ее, словно назревший нарыв. Если прорвется, то выйдет гной ревности, станет легче.

— А ты знаешь, — говорит Бальдр, — я ведь, кажется, его знаю… Я вот только сейчас понял, что знаю. Не понимаю, каким образом я его узнал, но в голове у меня словно бы написан этот проклятый рецепт. Не знаю, то ли она нашептала его мне в ухо, то ли я сам его каким-то невероятным образом увидел , однако я знаю, знаю… Но поверь, я не намерен сообщать его Торнбергу. Единственное, чего я хочу, — узнать, зачем была устроена вся эта страшная игра. Не слишком-то я верю в ученого, потерявшего голову от идеи реинкарнации. Здесь что-то другое, другое… Только не пойму что. Мне кажется, Торнберг ведет какую-то игру, он опаснее, чем нам представляется. Я бы хотел навести о нем справки, только пока не знаю, у кого спрашивать.