Рецепт изготовления человека
Шрифт:
Во двор, грохоча пустыми вёдрами из-под угля, въехала тачка, ведомая истопником Геннадием, тоже изрядно тронутым похмельем. Слава на шум приоткрыл глаз:
– Геныч, наконец-то! Где тебя носит? Не помнишь, когда «Пингвин» стартует?
Гена не ответил. Ответил Толик:
– Это всякий ребёнок знает. В девять ровно! Или девять-тридцать…
– Идите на хуй, – сказал Гена, – просил же, про водку ни слова!
Ухнули железные ворота, и на подворье вбежал завхоз. Он раскрыл дерматиновую папочку и изготовился к записи:
– Гена, сколько ты гвоздей брал на прошлой неделе?
– Ты в своём уме, Феликс Абрамыч?
– Я
– На кой мне в котельной гвозди, рожа твоя воровская?!
– Ладно! Пять килограмм. На – распишись!
Гена показал оба средних пальца. Абрамыч расписался сам и с надеждой осмотрелся. Во дворе было пусто. Славка с Толиком, как не состоящие в штате, дохода не сулили. И потому ворота ухнули вторично, сократив квартет до грозящего опасными последствиями трио.
– Гена, так ты с нами?
– Если с понедельника считать, так это пятый день подряд будет!
– Ты хотел отдохнуть перед выходными?
– Просто пить не хочу!
– Странный ты, Гена, до невозможности. Где, скажи, логика: вчера хотел, а сегодня нет?
Гена собрал лицо в подобие сфинктера, отвёл правую ногу чуть в сторону и продёрнул ею, как бы вытряхивая раскалённый уголёк из штанины. «У-у-у, блядище!» – прошипел он, что в традициях местной системы коммуникаций означало полное согласие и шаг к примирению. Вообще, Гена не умел обижаться. Ни на кого, и ни на что. Даже на судебную ошибку, скинувшую когда-то его инженерный гений в угольную пыль театральной котельной.
Ровно в девять часов и одну минуту дверь самого гнусного на побережье шалмана с пристойными биточками распахнулась, и в его интерьер вписалась отвергающая любую святость троица.
Три тарелки, как три снятых нимба, окружали литровую бутылку «Перцовки».
«Ну? – Слава придвинул к Гене стакан. – По половинке?» Гену скрутило от мгновенно накатившей тошноты, и он вытряхнул второй уголёк: «Куда столько?! Па-а-а полной давай!» Чокнулись молча. Выдохнули. Но входил напиток непросто, и официантка за барной стойкой сочувственно перекрестила вышитого на своём фартуке пингвинчика. Непьющий Толик тоже, припомнив что-то из «Шива-самхиты», сделал из пальцев козырёк на лбу и, чтоб не взблевнуть вместе с Генкой, уставился на снедь: «Биточки мне называется!» – «Чё там кому не нравится?» – крикнула официантка. Слава изобразил над головой рукопожатие: «Н-н-надюша!» Гена пил в муках. Потом с минуту выжидал приход. Потом, катнув биток в подливке, сказал:
– Директор – сука…
– Известное дело! – поддержал Слава нарождающийся дух свободы.
– Директор, говорю, сука, повышение предлагает. И не знаю, прям!
– Соглашайся, – сказал Толик. – Может, и пить перестанешь. Старший истопник… Это
обязывает!
– В осветители зовёт. Художником по свету!
– Лампочки пиздить? – огорчился Слава.
В зал вошла серьёзная дама лет пятидесяти в сопровождении красавца рысака трёхлетки. Расположились в углу. Официантка поплыла служить. «Пошэму шразу лампошки? – Гена пережёвывал буквы вместе с липким биточком. – Там штолько вшего ешть!» Толик отгрёб Гене немного гарнира из своей тарелки: «У меня на кухне, как раз, перегорела!» – «На кой хрен тебе на кухне? – пресёк подкуп Слава. – Не жрёшь же годами?» Толик смолчал, но достал из сумки книжку «Бхагавад-гита, как она есть» и, прикрыв пальцем мягкий знак в названии, явил высокому собранию: «Вот! Не жру я ему!»
Теперь смолчал Слава. Он хранил пиетет к печатному слову ещё со студенческой поры. Тогда Славин дядя, опрометчиво навсегда отъехав за океан, доверил продажу квартиры племяннику. Выправленная на его имя генеральная доверенность блистала восхитительным кириллическим «таймсом» и дала возможность продать московские хоромы трижды, и разным покупателям.
«Было время!» – сказал Слава в эмпиреи. Выпили ещё по стакану. Потом ещё. Обсудили Генкины перспективы в свете последних сценографических трендов. Получалось неплохо, только пятый осветительный штанкет на сцене, оказывается, заклинило ещё с лета. Но Гена пообещал добиваться ремонта сразу по вступлении в должность. Толик растрогался и истребовал водки себе тоже. Слава поддержал: «Спеклась, упанишада? Так и быть – вкрутишь ей лампочку, Геныч!»
Вторую «Перцовку» разливали уже на троих. Толик сразу просел и увлажнил глаза: «Любви, братцы, не хватает! Любви и Света!» Выпили снова. Из угла зала послышался всплеск бьющегося стекла и призывы рысака к логике: «Пойми же, Марго! Разные мы с тобой! Раз-ны-е!» Конезаводчица зарыдала, а вышитого пингвинчика вторично осенили крестным знамением и повели сметать осколки.
– Не плачь, Толя. Придёт любовь!
– О, о чём ты?! – взвыл Толик, повергая пингвинчика в полное отчаяние.
– А что? Вон глянь, каких Марго на волю отпускают! Подсушишь её по своей технологии, и
пользуйся!
– Мир, Славик, во мрак и злобу погружается! Вот что! – раскручивал истерику Толик.
– Нет! Мир тебя любит! Даже не смотря на твои тибетские заёбы!
– Не любит!
– Любит! Гена, любит Мир Анатолия или нет?
Гена встрепенулся, подровнял шаткую голову и вознёс указательный палец: «И синих фильтров на рампе добавить, а то красным заливает…» – «Это кровью заливает!» – заорал Толик, цепляя кулаком тарелку. Два биточка хлюпнулись на пол и оросились клюквенным морсом из опрокинутого графина. Официантка выронила совок: «Слава, всё! Допили? Выметайтесь к херам! Сколько можно?!» – «Щас я тебе всё докажу про любовь! – сказал Слава Толику, вставая из-за стола и увлекая за собой побратимов. – Уходим, Надюша! Запиши всё на меня!»
Покидали заведение под соло Марго: «Нет, мой дорогой! Взял вдовой – будь добр, вдовой и оставь!» В ответ рысак лишь выломал зуб у пластиковой вилки.
«Щас докажу! – повторил угрозу Слава уже на свежем воздухе. – Пошли!»
Строй тяжелеющим шагом потянулся на базу. За полтора часа нахождения человека в пингвиньем чреве может измениться не только внешний, но и внутренний мир. Вместе с солнышком, доевшим остатки утренних туч, проявились два чисто южных феномена – «тёплая прохлада» и тотальное погружение Геннадия в икоту. А она установилась глубокой и правилам диалога не удовлетворяла. То есть на уровне осознанных реакций исключала диалог полностью. Тонус Анатолия был таким же и звался медитацией, поэтому Слава начал в одиночестве: «Чтоб увидеть кто и как любит Толика, он должен умереть!» Толика и Гену вышатнуло из строя. «А чего вы удивляетесь? – сказал Слава, – Формы любви многообразны. От воркования до смертоубийства. Вот Марго, наверняка, выгрызает сейчас сердце у своего питомца. И Всевышний позволяет это, чтоб явить ей истинность чувств! Стерпит смерть любимого, значит, не было любви, а удавится следом или в схиму уйдёт – была! И с Анатолием мы поступим так же!»
Детали плана сокрыл от Города и Мира шум проползающего трамвая. А уже через час немноголюдная скорбная группа вышла из ворот хозяйственного двора городского театра. Под водительством Славы и Гены двигалась угольная тачка с накрытым холстиной Толиком. Его босые, охристо-голубого цвета ноги тряслись над тротуаром.
– Не дёргай руками, к набережной сворачиваем! Люди кругом!
– Ну тебя на хуй, Слава. Чешется всё! – отозвалось из-под холстины.