Рецепт изготовления человека
Шрифт:
Война шла на полное уничтожение. Стратегия не менялась годами, давая расцвести искусству тактики. Стороны совершенствовали свои арсеналы непрестанно, для чего привлекались наукоёмкие технологии. Например, со зловредным существованием домашнего «вайфая» Арон Маркович покончил путём случайного обмазывания роутера медовой смесью кураги и грецких орехов, «помогающей от сердца». Миша отомстил сменой во вражеском телефоне русского интерфейса на китайский. Диверсия осталась даже незамеченной. Старые артритные пальцы помнили аппликатуру, и связь с двумя главными абонентами – дочкой и собутыльником Фимой – не пострадала. Арон Маркович ухмылялся, вслепую надавливая нужные кнопочки: «Аллё, Фима? Я взял маленькую и четыре пива. Разогревай бурекасы! Выдвигаюсь!» Миша
Прирастала военная наука и заимствованиями из телевизора. Гибридные войны, перекрывание газопровода и всё такое, вплоть до закрашивания опознавательных знаков и отрицания себя субъектом конфликта. Стоило Мише улечься спать после ночной смены, Арон Маркович наполнял водой пластиковую бутылку с проделанной в крышке дыркой, и из окна своей комнаты терзал струйкой соседское окно этажом ниже и чуть наискосок. Там безвылазно жила толстая Фира – литературовед с истончившимися нервами. Её спальня находилась, по счастью, аккурат под спальней Миши. Арону Марковичу хватало и половины бутылки, чтоб Фира начинала возражать шваброй в потолок. А там уж – чистое блаженство! Миша слетал с кровати, разрешаясь ором и прочим эликсиром для сердечной мышцы тестя. Кто-нибудь в здравом уме осмелился бы отнести подобные зверства к конвенциональному оружию? Разумеется, никто! И Мишина совесть обрела свободу. В дело шло всё его нынешнее мастерство разнорабочего и давние знания преподавателя истории. Старинный – ещё ртутный – тонометр тестя был тайно перекалиброван ударом о стену, и выдал Арону Марковичу на ближайшем замере восхитительные 240 на 90. От невиданных доселе цифр загрохотало в висках, и лицо окрасилось бордовым. Пришлось ползти к Фире, чей прибор славился большей точностью, и славу свою подтвердил, подтвердив показания ртутного коллеги. У Арона Марковича ртом пошла пена. «Арон, шо Вы мне тут в самом деле? Я токо помыла!» – сказала Фира, но «скорую» вызвала. Врачи в два счёта осмеяли Мишины надежды. Прямой массаж сердца с красненькой таблеткой сотворили из тестя новую копейку, и он сиял на кушетке, рассматривая на Фире просвечивающийся халатик: «А Вы знаете что-нибудь за стринги, Фирочка? А то в этом вашем всём будете иметь лёжа только меня одного!»
Случались и дни, когда война утомляла обоих. Тогда к ужину они выходили вместе, в глаза друг другу не глядя и маскируя стремление к миру безразличием. Хрупкий шанс. Одно неловкое слово, двусмысленный жест и – шагай обратно в окопы. В последнее такое застолье Сима играла модератора: дурашливым чириканьем насаждала меж противников веселье; то и дело поправляла отцу воротничок, а мужу – редеющую шевелюру. Наконец, водрузила на стол блюдо с дымящимися пельменями:
– И по пятьдесят водочки, да, папуля? Думаю, не помешает!
– Ну, не знаю, не знаю, – сказал Арон Маркович, – приступа опасаюсь…»
Миша хмыкнул и разлил по рюмкам.
– Чё это он хмыкает, Сима?
– Да не хмыкает он. Насморк просто!
– Ну, насморк, так насморк.
Миша, тяжко вздохнув, тяжко выдохнул. Зреющий опасный вопрос отца о затруднённом дыхании мужа Сима пресекла тостом: «Давайте, мальчики! За нас!» Выпили. Поморщились. Взялись за вилки. «Мишка, с той стороны бери, там поджаристей, – сказала Сима, – папочка, тебе сметанку, уксус?» – «Водочки!» Зять торопливо услужил. Через пару минут – ещё раз и с тем же подхалимажем. Это означало капитуляцию. На пятой рюмке Арон Маркович закурил. Он всегда закуривал в доме, когда ощущал даже малую свою значимость. А тут безоговорочная победа! Вчистую уделал! Но хмель и поверженный враг разгоняли кровь. Хотелось большего. А оно не прочитывалось.
И вдруг Арон Маркович понял! Всю жизнь грызся этим вопросом, и вот сейчас понял: для истинного солдата победа от поражения неотличима, это лишь два результата одного пути! А самого пути больше нет! И кровь не кипит, и оттого зуд нестерпимый. Точно такой был в 85-м, после Афганистана. И воевать в Приднестровье потом уехал, гонимый тем же зудом. И в Чечню рвался. И здесь, во вторую ливанскую, аж колотило – так хотелось снова глотнуть того одуряющего варева из радости и страха, напитанного запахом парного мяса и пороховых газов.
Никаких перемирий! Иначе – конец. Вот на этом стуле и кончишься! А не кончишься сразу, так сперва расчешешь себя до полусмерти. Короче, долг солдата – ничто! Дух солдата – всё! На выбор формы возобновления боевых действий у отставного майора ушла секунда. Арон Маркович затушил сигарету и сказал: «Мудак ты, Мишка! Понял?»
Миша уставился на Симу. Тишина густела, набухая громовым «В окопы!»
Но на сей раз не очень-то и сложилось. Через месяц с небольшим Арону Марковичу исполнилось семьдесят, и мы возвращаемся в больницу «Рамбам», где врачи сейчас утешают Симу «в какой-то мере даже оптимистичным» прогнозом на выздоровление отца. Такая перспектива омывала дочь слезами; медиков – профессиональным азартом; Арона Марковича – чем-то берегущим от пролежней; а зятя – задумчивостью на предмет обустройства комнаты тестя под его, Мишины, личные апартаменты. Каждый жил в свою сторону и на своих скоростях.
По истечении двухдневных усердий Всевышнего, благословлённого израильской медициной, к Арону Марковичу пришло сознание, затем речь, а с нею – озлобленность. Он требовал вернуть себя в стойку, ибо главная жизненная миссия – сделать дочь хотя бы на треть вдовой – ещё не исполнена, да и по мелочам, опять же, накопилось. Громкость протеста пытались убавить внутривенными впрыскиваниями и лаской, но голосовые связки Арона Марковича только крепчали, а плевки питательной смесью увеличивали дальность и разнообразили адресность.
И его выписали. Вернее, выкинули к херам собачьим, как и пророчил Миша на последнем прослушивании концертов тестя. Напоследок Арон Маркович высморкал кислородную канюлю и притих, полагая, что дома-то он очухается куда быстрее. Увы! Собачьими херами оказались не подушки домашнего дивана, а кровать, снабжённая особыми ремешками, в трёхместной палате дома престарелых.
Милый тенистый скверик, по которому в кресле-каталке негодующего Арона Марковича подвозили к дверям богадельни, показался ему отвратительным и вонял цветущими магнолиями с нотками мясной запеканки и мыла.
Приняли хорошо, улыбались. Отмечая чудесный цвет лица, говорили «Вау, Арон!» и прочили в первые красавцы «сиюди» – отделения особого ухода, или, как это звучало на профессиональном диалекте, овощехранилища. В ответном приветствии Арон Маркович пустил слюнную струйку и, не дав крепышу-санитару её утереть, рассёк пространство кратким монологом. Краткость не стала помехой информативности. Персонал заведения узнал о своём неизбежном будущем, которое виделось новому постояльцу исключительно в его интимной близости – орально-генитальной по форме и беспощадной по содержанию – с каждым, кто приблизится. «Во как!» – ехидно сказал санитар.
Остальные ничего не сказали, и тоже ехидно. Одна только заведующая отделением, не зная русского, продолжала улыбаться по-доброму. Миша, упреждая катастрофу, перевёл: «Арон рад знакомству и выражает надежду на искреннюю взаимную симпатию». В целом, присутствующие согласились с такой трактовкой. Настало время сходиться. О том же известили боем настенные часы, приглашая дочь обнять отца, а Мишу поправить на нём панаму. Поправили, обняли, и каталка с Ароном Марковичем, отделённая от родни, тронулась в новую жизнь.