Рецепт счастья от доктора Тины
Шрифт:
– Лет в четырнадцать я что-то такое подумывал по этому поводу, но не конкретное. Что-то со мной происходило, вроде переосмысления жизни. Как кроссворд разгадывал – «как это будет, когда меня не будет». После двадцати совсем сорвался с катушек – окончил три курса медицинского института и решил, что я великий знаток медицины. «Что с человеком не делай – он упорно ползет на кладбище» – это был мой лозунг. – Владик вспомнил собственные похожие мысли относительно больных в свою еще недавнюю бытность врачом-диагностом и покраснел. – А в двадцать пять у меня развился острый туберкулезный процесс в легком. Я харкал красной слюной и выплевывал вместе с кровью
– Это при туберкулезной интоксикации такой симптом? – удивился Владик.
– Нет, это лично у меня так было.
– А-а… А я-то уж хотел бить себя по башке за то, что и в туберкулезе ничего не понимаю, – искренне сказал Владик.
– Сам себя по башке никогда не бей. Всегда найдутся другие, которые сделают это с еще большим удовольствием. – Михаил Борисович, видимо, счел свой рассказ законченным, уселся за свой стол и уставился в микроскоп.
– Ну, а как вы выздоровели? – недоуменно спросил Владик.
Ризкин как будто уже забыл, с чего начался его рассказ. «Пневмония… – начал он читать лежащую у него на столе историю болезни. – Пневмония, осложнившаяся острой…» Вдруг он резко повернулся к Владику: – Знаешь, я ведь уже совсем тогда приготовился умереть. Мои родители приводили ко мне одного доктора за другим, но мне уже ничего не было интересно. Я и операции не хотел. Мне было так плохо, что хотелось только одного: чтобы прекратился изматывающий жар.
– И вам ничего не было жаль?
Ризкин подумал.
– Жаль было, конечно, родителей. Моя смерть принесла бы им очень много горя, но тот образ жизни, который я вел до этого, огорчал их не меньше, поэтому я думал, что со временем они должны будут успокоиться. Когда мое воображение выныривало из невообразимых далей, я соображал, что умру от интоксикации, кровопотери или асфиксии – кровь почти уже беспрестанно текла из моего горла. Между прочим, так умерли многие, и мне было уже все равно. Я был готов к смерти. Мне только хотелось умереть в период моих грез. Просто как бы перенестись в другой мир. Я знал, правда, что его не существует, но и это уже было все равно. – Он снова замолчал, вытащил стеклышко из-под объектива, капнул на него специальное масло и перевел увеличение на более сильное. – О, какая прекрасная пневмония, – сказал он, комментируя препарат. – Океан лейкоцитов. И почти все распавшиеся… – Ризкин посмотрел в историю болезни. – Они что, не лечили больного? – Он сверил дату. – Свежачок-с. Наверное, не успели. – Посмотрел в потолок. – А-а! Я вспомнил. Это был тот бомжик, которого привезли с улицы, он у них денек пожил и – к нам, – Михаил Борисович прищелкнул зубом, достал стекло из-под объектива, положил назад на планшетку и передал Владику: – Это тебе. Простой случай. Справишься. Главное, посмотри, нет ли тоже туберкулеза. У бомжей он часто бывает. А доктора-то и не знают.
– Хорошо. Но как же вы спаслись? – Владик всегда был прагматиком и в чудесные исцеления не верил.
Михаил Борисович уже взял другую планшетку.
– Доктор меня один молодой спас. «Хочешь рискнуть?» – спросил он. «Это ты рискуешь, – сказал я ему. – Мне-то уже все один черт». «Не совсем, – сказал он. – Без операции у тебя есть еще несколько дней. Может быть, неделя или даже две. А оперировать надо уже завтра».
Мне было жаль расставаться с видениями прекрасных стран, но температура меня все-таки здорово мучила. «Кто его знает, – подумал я, – может, если я умру во время операции, я как раз и попаду в эти самые страны?» Завтра так завтра. Меня повезли в больницу, там, в палате, я заснул и очнулся уже в реанимации. После операции прошло уже пять или шесть дней.
– А потом?
– А потом я быстро пошел на поправку.
– У вас удалили все очаги?
– Легкое. Целиком. Как я понял, просто отрезали и выкинули. Через год я уже работал. И боксом стал заниматься.
– Почему боксом?
– А вот захотелось. У меня после операции ноги были слабые, а в боксе двигаться было надо. Я ведь после операции с трубочками еще больше месяца ходил. Они у меня из бока торчали. Если б ты знал, какие были у меня красивые видения, пока я лежал в реанимации! Я будто там прожил еще одну жизнь. Другую. Фантастическую. – Ризкин посмотрел на Владика. – Я больше не боюсь смерти. Оказывается, умирать – это прекрасно.
– А вращающуюся трубу вы видели? – с любопытством спросил Владик.
– Нет, – Ризкин с сожалением повел плечами. – Мне бы хотелось узнать, правда ли это, что рассказывают про трубу. Но врач сказал, что комы у меня не было. Они сознательно держали меня в реанимации в состоянии глубокого сна, но гипоксию мозга компенсировали. А труба – это как раз показатель гипоксии.
Владик смотрел на Михаила Борисовича и не знал, что ему сказать. Наконец выдавил:
– Круто, – и перевел взгляд на «прекрасную» пневмонию, переданную ему Ризкиным. Михаил Борисович тоже сел, стал смотреть в микроскоп. И вдруг откинулся резко на спинку стула.
– Послушай, а ты чувствовал себя когда-нибудь счастливым?
Владик тоже поднял голову, задумался.
– Не знаю. В детстве чувствовал, конечно. А потом, пожалуй, нет. Все были какие-то проблемы, которые надо было решать.
Ризкин постучал по лбу пальцем.
– И у меня так было. И большинство людей, выздоравливая, забывают, что они находились на грани между быть или не быть, и продолжают опять быть несчастливыми. А я вот после этой операции почти всегда счастлив.
– Почему? – спросил Владик.
– Потому что не боюсь больше смерти. Потому что теперь совсем не верю, что с ней все навсегда прекратится. И я не прочь, расставшись с этим моим сознанием, превратиться в нечто совершенно другое.
Владик посидел немножко, подумал.
– А можно еще коньячку?
– Наливай, – передал ему бутылку Ризкин. – Сегодня уж такой день. – Они снова разлили и с удовольствием чокнулись: – За здоровье!
Михаил Борисович почистил мандаринки.
– Вас надо из заведующего патолого-анатомическим отделением переименовать в Главного Танатолога какого-нибудь Ордена Смерти, – заметил Владик, морщась от кисловатого мандаринового сока. – Это теперь модно.
– Тогда уж не Танатолога, а Ваготолога, – заметил Ризкин.
– Ваготолога? Это кто такой? – удивился Владик.
– О-о-о! Какая шикарная тема для разговоров двух умных мужчин в идиотский день Восьмого марта, – рассмеялся шеф. – «Ваготолога» – это от слова «Вагус» – парный нерв, имеющий русское красивое название «блуждающий», потому что ветви его распространяются на многие области тела. Собственно, это он руководит смертью. И если об этом задуматься, то в качестве орудия смерти надо изображать не косу, а плеть – толстый нервный ствол с отходящими от него ветвями.