Речи немых. Повседневная жизнь русского крестьянства в XX веке
Шрифт:
Бабы-беженки по дороге шли, одни женщины, с ними один дед старый, показали им, куда по дороге к нашим ехать. У нас же карта, а они не знают.
Из сил выбились, грязные, страшные, зашли в лесок. Иду впереди, деревья вот так спилены и уложены. Свежий спил. Ну, думаю, немцы. Но вот чего-то внутри говорит: «Еще маленько вперед пройди». Прошел, гляжу, у леса на полянке старшинка сидит, с буквой «Т» на погонах, борщ из котелка наяривает. Наши! Вот радости-то было. А ребята нас увидели, оружие похватали, мы же с немецкой стороны к ним вышли. Позвонили по начальству, доложили. Генерал приехал, нас накормили, в госпиталь всех. У меня же трех ребер нет, осколок снизу прошел, два осколка и сейчас сидят во мне. В аэропорту сперва звонило все, когда досмотр
Да, сколько тысяч километров исходил я по земле вот этими куцыми ногами. У меня же в кость там штука такая вставлена, на двух шурупах. Тоже ранение. Ничего, все нормально. Повезли нас на санитарном поезде в Калинин. Ну я тебе скажу… Одни развалины кругом. Рельсы втрое изогнуты штопором, вагонные колеса так страшно выгнуты. Мороз по коже. Бомбили же сильно. В Калинин привезли, у вокзала милиция цепью стоит, никого к санитарному поезду не пускает. Женщины, дети, старики к поезду рвутся, плачут, родных ищут. Тяжело… Тяжело…
«Отчаяние тоже было»
Фищев Иван Николаевич, 1920 год, учитель
Фронтовая радость — письмо из дома, от товарищей. Бывало удовольствие от удачной стрельбы по немцам. Как-то на заре, помню, переходили из деревни в деревню немцы. Большое подразделение. Одну-то деревню наши сожгли — они в другую. Мы заметили, начали пристреливаться. Пристрелялись — немцы стали падать. Получилось очень хорошо, были довольны. Об этом писала фронтовая газета.
Отчаяние тоже было. На Северо-Западном фронте надо было взять одну деревушку. Ползли-ползли по склону, а немец ведет обстрел минометный — ну, гвоздит, зараза. Не взяли деревушку, потери понесли большие. Обидно, больно за погибших товарищей. Откатились бесславно. Наша часть уже эту деревушку не брала. Некому… Другие подразделения взяли.
Была похоронка родителям на меня. Там же, на Северо-Западном, был ночной бой за деревню Антоновку. Немец хорошо укрепился. Надо перейти было поле. Ну, меня и ранило в спину. Медсестра оказала помощь, и я пошел дальше, попал в другую часть, потом в госпиталь. Обстановка была сложная, большие потери, глубокий снег. Выбудет кто из строя — заметет снегом. Меня не нашли сразу и сочли погибшим. После госпиталя я уехал на фронт, а отцу сообщили, что так, мол, и так, и вручили похоронку. Отец не больно поверил, написал мне письмо, жив ли я. Я ответил: «Жив и здоров!»
Тяжкий день был под Кривым Рогом. Снова ранило. Пошел в тыл с товарищами. Сержант один был с нами. Вынырнул из облаков немецкий самолет и начал бомбежку. Мы бросились в разные стороны, я упал, сержант погиб. Жалко, хороший человек был. А меня ранило, но удачно, что жив остался. Осколок с силой по животу проскочил, разбил рукоятку пистолета, офицерский ремень перерубил. Второй осколок задел правую бровь, третий попал мимо, промеж ног, четвертый угодил в коленную чашечку. Когда бомбят, очень страшно, особенно когда много пикирующих самолетов. После лечения стал негодным для войны. Сейчас вспоминаю чаще о войне, сразу после войны и думать не хотелось. Наградами играли ребятишки. Позже носить их стал.
«Мне порядком надоела эта война»
Мельников Мечислав Николаевич, 1918 год, рабочий
Битва на Курской дуге была страшная. Много было убитых, раненых. Иногда на поле раненые лежали всего где-нибудь в 100–150 метрах от окопа. И помочь им было практически невозможно. Огонь стоял такой плотный, фактически не прекращался.
Однажды был случай. После крупного сражения, помню, стали мы преследовать убегавших немцев по пятам. Немцы пошли на хитрость. Они после отхода своих частей оставляли по дороге бочки со спиртом. И когда мы встречали на своем пути эти бочки, то солдаты, обрадованные, набирали в котелки, каски спирт и пили. И после этого ни о каком дальнейшем преследовании немцев не могло идти и речи. Так немцы
За те четыре года, что я воевал, мне порядком надоела эта война. Убивать людей — это тоже не так-то просто, хотя и знаешь, что это твой враг. Поэтому мне, да и моим товарищам, побыстрее хотелось вернуться домой и взяться за свое ремесло. Мне хотелось побыстрее встать к станку, заняться столярными делами. Другим хотелось пахать землю, а потом засеять ее хлебом. Но для всего этого нужно было дойти до Берлина…
«Радость и горе шли рядом»
Коврижных Павел Григорьевич, 1922 год, дер. Кленцы, инженер
Радость и горе во время войны шли рядом рука об руку. Вот тому подтверждение. При выписке из госпиталя, куда попал по ранению, комиссия, признав меня годным к строевой службе, определила мне семь дней отпуска для зарубцевания ран (об этом у меня хранится справка госпиталя). Я решил воспользоваться этим подарком судьбы и поехал к матери, проживавшей тогда в деревне Кленцы Тужинского района Кировской области. Благополучно добрался, пробыл у нее три дня. Помог ей привезти воз сена с лугов, наколол дров, помылся, попарился в бане, навестил могилу отца, умершего в феврале 1943 года, и, счастливый безмерно, побывав на родине, стал пробираться на фронт.
При пересадке с одного поезда на другой в городе Горьком по продовольственному аттестату получил продовольственный паек, о чем была сделана пометка продпункта. Она меня и подвела «под монастырь». На одном из контрольно-пропускных пунктов дорожный офицер при проверке моих документов, выданных в Москве, заподозрил во мне, как он заявил, немецкого шпиона и диверсанта. Арестовал меня, допросил с пристрастием и держал в землянке под замком под охраной часового с неделю до подтверждения документами моего рассказа о поездке на родину. Все это подтверждалось справками из госпиталя, из колхоза, где работала мать, и я был выпущен из-под ареста. Но на моем командировочном предписании появилась его резолюция: «За дезертирство с фронта передать суду военного трибунала». Вот те раз! Да какой же я дезертир, если все по закону? Радость от поездки к матери сменилась горем: что-то будет, может быть, расстрел, в лучшем случае — штрафной батальон. Придется расстаться с партбилетом. С таким настроением позавтракал на пункте, а за столом оказался полковник. Расспросил, куда пробираюсь, почему грустный. Выявилось, что нам по пути в 306-ю стрелковую дивизию. Дорогой я поведал ему о своих приключениях, на что он ответил: «Не волнуйся, дальше фронта не пошлют». Оставшуюся часть пути до местечка Кресты, где базировался штаб дивизии, полковник расспрашивал меня о жизни в тылу, в госпитале, многом другом. А когда пришли к штабу, он пригласил меня внутрь, снял шинель, сел, взял мои документы, прочитал их и на резолюции о предании меня суду ревтрибунала красным карандашом поставил жирный крест и свою подпись. Возвращая мне документы, сказал: «Иди и служи». Откозыряв, я взялся уже за ручку двери, как услышал: «Постойте, старший лейтенант, для вас, кажется, у нас хранится орден». Приказал присесть. Дал указание подчиненным выяснить. У них я узнал, что полковник-то этот является заместителем командира нашей дивизии по политчасти.
Ему доложили, что я действительно за бои под Смоленском награжден орденом Красной Звезды. Связался он по телефону с командиром дивизии, повез меня к генералу, Герою Советского Союза Черняку, который лично прикрепил к моей гимнастерке орден, поцеловал, угостил горькой водкой, расспросил о моей жизни после ранения и при прощании сказал: «От нас требуют офицеров на курсы усовершенствования. Одногодичного военного училища для офицера мало. А воевать нам еще надо много. Пошлем вас на эти курсы». Вот так радость поездки домой, омраченная горем пойти под трибунал, вновь сменилась радостью награждения орденом и поездкой на учебу. Бывает же такое.