Рецидивист (Тюремная пташка)
Шрифт:
А вокруг и правда все равно что джунгли, никому до нас совершенно нет дела. Из тех, кто про нашу с ним историю помнили, большинство, думаю, умерли уже. Мы ведь никогда и не значили в американской истории так много, как порою нам казалось. Прошу прощения, так себе, попердели, и ветер унес, или, как выговорила бы эта женщина с сумками, потолстели, и веер занес.
Вы думаете, я злобу к нему испытывал из-за того, что много лет назад он увел у меня девушку? Нет, не испытывал. Мы с Сарой любили друг друга, но, ставши мужем и женой, уж точно не были бы счастливы. По части секса у нас
Да и какие там нежные воспоминания могли у меня остаться о Саре? Мы с ней все про страдания простых людей толковали, про то, как бы им помочь, — а наговорившись, забавлялись какиминибудь ребяческими шалостями. Оба шуточки друг для друга припасали, чтобы эти паузы получше заполнить. Была у нас привычка часами болтать по телефону. За всю свою жизнь не припомню такого чудесного наркотика, как эти наши телефонные разговоры. Тело точно бы исчезало, как у обитателей планеты Викуна, чьи души парят в невесомости. А если вдруг тема иссякнет и мы замолчим, кто-то уж обязательно извлечет заготовленную шуточку, и снова говорим, говорим…
Допустим, спросит она:
— Знаешь, в чем разница между ферментом и гормоном?
— Понятия не имею.
— Фермент голоса не подает, вот в чем… — И давай глупость за глупостью выпаливать, забавляется, хотя, может, сегодня у себя в госпитале такого навидалась, вспомнить страшно.
13
Я уж приготовился, сейчас вот серьезным, настороженным тоном, но со всей искренностью поприветствую его: «Быть не может, это ты, Леланд? Рад тебя видеть». Но до приветствий не дошло. Женщина с сумками, у которой оказался пронзительно громкий голос, как заорет: «Бог ты мой! Так вы Уолтер Ф. Старбек? Поверить невозможно!» И пытаться нечего воспроизвести, какой у нее акцент.
Думаю: сумасшедшая какая-то. Талдычит, как попугай, то, что от Клюза услышала, а что именно, ей без разницы. Вздумай он меня назвать Бампшес Кью Бангуистл, она бы, наверно, тут же принялась повторять: «Бог ты мой! Так вы Бампшес Кью Бангуистл? Поверить невозможно!»
А она сумки свои к моим ногам прислонила, точно я вовремя подвернувшаяся тумба. Шесть сумок у нее было, я их потом все до одной осмотрю, не торопясь. Сумки-то из самых дорогих магазинов — на одной «Анри Бендель» значится, на другой «Тиффани», а есть еще «Слоун», и «Бергдорф Гудмен», и универмаг «Блумингдейл», и «Аберкромби-Фитч». Между прочим, все эти магазины, кроме «Аберкромби-Фитч», который вскоре закрылся по причине банкротства, принадлежат корпорации РАМДЖЕК. А в сумках все больше тряпки всякие лежат, из мусорных баков вытащены. Что у этой женщины было поценнее, она прятала в своих баскетбольных кедах.
Пытаюсь не обращать на нее внимания. Хоть она и обложила меня со всех сторон своими сумками, я только на Леланда Клюза смотрю, не отрываюсь.
— Неплохо выглядишь.
— Чувствую себя тоже неплохо. Как и Сара, спешу тебя порадовать.
— Приятно
Клюз сообщает: она все так же, как прежде, сиделка по вызовам, но не на полный день.
— Ну, и хорошо, — говорю.
А тут, к моему ужасу, словно бы летучая мышь, у которой голова закружилась, слетает с карниза над нами и плюх прямо мне на руку. Это женщина с сумками схватйла меня за запястье своими перемазанными пальцами.
— Жена твоя? — спрашивает Клюз.
— Жена?! — Я ушам своим не поверил. Значит, настолько низко я, по его мнению, пал, что вот эту кошмарную бабу можно принять за мою жену. — Да я ее в жизни не видел.
— Ой, Уолтер, — запричитала она, — разве позволительно такое говорить, а, Уолтер?
Высвободил я руку из ее когтей, но только повернулся к Леланду, она снова мне в запястье вцепилась.
— Считай, что ее тут нет, — говорю. — Психованная, пристала вот. Мы с нею вообще не знакомы. Еще не хватало, чтобы она нам встречу испортила, которая так много для меня значит.
— Ой, Уолтер, — не отстает она, — что это с тобой, а, Уолтер? Не тот ты Уолтер Ф.Старбек, которого я знала!
— Правильно, — говорю, — потому как не знала ты никакого Уолтера Ф.Старбека, а вот этот человек его очень хорошо знал. И к Леланду обращаюсь: — Ну, слыхал, конечно, что я тоже свое отсидел?
— Слыхал, — говорит. — Мы с Сарой так тебя жалели.
— Меня только вчера утром выпустили.
— Первые дни тебе нелегко придется. Хорошо бы кто-нибудь тебя сейчас поопекал.
— Я тебя очень буду опекать, Уолтер, — говорит женщина с сумками. Да так ко мне и прильнула, я чуть не задохнулся от запахов ее расчудесных и от жуткой вони у нее изо рта. Потом я выяснил, вонь эта не только из-за гнилых зубов была, а из-за арахисового масла, которое в них застревало. Она уже много лет одними бутербродами с арахисовым маслом питалась.
— С чего это тебе вздумалось первого встречного под опеку брать? — осведомляюсь.
— Перестань, Уолтер, я для тебя такое сделаю, не поверишь.
— Вот что, Леланд, — говорю, — я теперь на своей шкуре узнал, каково оно, срок отбывать, и, черт, если о чем в жизни жалею, так больше всего о том, что сидел ты по моей вине.
— Знаешь, — отвечает, — мы с Сарой много говорили, как нам лучше всего выразить, что мы по отношению к тебе чувствуем.
— Да уж понятно.
— И решили, надо вот такие слова сказать: «Спасибо тебе, Уолтер, большое спасибо. Когда я сел, для нас с Сарой самая лучшая пора в жизни началась». Никаких шуток. Чистая правда, клянусь честью.
Я изумился:
— Быть такого не может!
— Жить, — объясняет мне Клюз, — нужно так, чтобы все время испытанию подвергаться. А если бы моя жизнь шла себе, как прежде, так бы и на небо отправился, ни с одной трудностью не столкнувшись посерьезнее, чем блины печь. И сказал бы мне Святой Петр: «Ты ведь и не жил вовсе, мой милый. Поди разбери, что ты собой представляешь».
— Понятно.
— У нас с Сарой не просто любовь, а такая, которая выдержала самые жестокие испытания.
— Очень хорошо ты сказал, — говорю.