Рефлекс змеи (Отражение)
Шрифт:
— Здесь, — сказал Стив, протягивая мне ключ и кивком показывая на зеленую крашеную дверь в окружающей двор стене. Я вошел и обнаружил огромный холодильник, стоявший между бензиновой газонокосилкой и примерно шестью парами галош.
Я поднял крышку. Внутри, заполняя одну его сторону, угнездившись между бараньими ножками и коробками с булочками и рубленым бифштексом, стояли три серых металлических ящика, каждый из которых был плотно завернут в полиэтилен. На крышке каждого была приклеена скотчем короткая надпись: “НЕ ХРАНИТЬ МОРОЖЕНОГО РЯДОМ
Я рассмеялся.
Стив посмотрел на ящики и надпись и сказал:
— Сам видишь. Мама сказала, что он просто взбеленился, когда все там потекло, но, в конце концов, ничего не пострадало. Еда вся пропала, но его лучшие диапозитивы уцелели. После этого он и начал хранить их в ящиках.
Я закрыл крышку, мы заперли дверь и пошли обратно в дом.
— Ты правда думаешь, — с сомнением в голосе начал Стив, — что грабители охотились за папиными фотографиями? То есть они ведь всякое украли. Мамины кольца, его запонки, ее шубу, и все такое.
— Да... так.
— Ты думаешь, что мне стоит сказать полиции обо всех этих пленках в холодильнике? Я уверен, что мама просто забыла о них. Мы никогда о них и не думали.
— Можешь поговорить с ней об этом, — сказал я. — Посмотрим, что она скажет.
— Да, так будет лучше. — Он чуть повеселел. — Одно хорошо — пусть она и потеряла все номера и даты, и названия мест, где эти снимки были сделаны, но у нее, по крайней мере, остались некоторые из лучших его работ. Не все пропало. Не все.
Я помог Стиву одеться и вскоре уехал, поскольку он сказал, что ему уже лучше. Да это и видно было. И я уехал с коробкой неудач Джорджа Миллеса, которую Стив велел выбросить на помойку.
— Ты не против, если я возьму ее себе? — спросил я.
— Да нет, конечно. Я знаю, что ты любишь всю эту возню с пленками, прямо как он... Он любил этот старый хлам. Не знаю почему. В любом случае, возьми, если хочешь.
Он вышел на подъездную дорожку и посмотрел, как я укладываю коробку в багажник рядом с двумя моими камерами.
— Ты ведь никуда не ходишь без камеры, да? — сказал он. — Прямо как папа.
— Думаю, нет.
— Папа говорил, что без нее чувствует себя голым.
— Это становится частью тебя. — Я захлопнул багажник и по давней привычке запер его. — Это твой щит. Ты как бы на шаг отходишь от мира. Становишься наблюдателем. Это как бы дает тебе право встать над эмоциями.
Он был весьма удивлен тем, что мне такое приходит в голову, да и я сам был удивлен — не тем, что подумал об этом, а тем, что сказал об этом ему. Я улыбнулся, чтобы превратить все это в шутку. И Стив, сын фотографа, явно облегченно вздохнул.
Где-то час я добирался от Аскота до Ламборна. Было воскресное утро, и я ехал быстро. Перед своим коттеджем я обнаружил большую темную машину.
Мой коттедж был одним из семи стандартных домиков в ряду, построенных при Эдуарде (Имеется в виду царствование короля Эдуарда VII (1901-1910гг.).)для людей среднего достатка. Кроме меня, там сейчас жили школьный учитель, водитель фургона для перевозки лошадей, викарий, ассистент ветеринара, несколько вдов и детей, а также там была пара общаг, набитых конюхами. Один жил только я. В такой тесноте почти неприличным казалось занимать столько места одному.
Мой дом был в центре: два выше, два ниже по улице. Сзади к нему была пристроена современная кухня. Белый кирпичный фасад безо всяких украшений выходил прямо на дорогу, не оставляя места для сада. Новые алюминиевые оконные рамы заменили прежние деревянные, которые уже давно сгнили. Старое потрепанное здание. Не особо впечатляет, но все же дом.
Я медленно проехал мимо машины, повернул на грязную подъездную дорожку в конце квартала, объехал домики сзади и припарковался под рифленой пластиковой крышей навеса позади кухни. По дороге я заметил, как из машины торопливо вышел какой-то человек. Я понял, что он увидел меня. Со своей стороны, я подумал только о том, что в воскресенье он мог бы и оставить меня в покое.
Я прошел через дом с черного хода и открыл переднюю дверь. На пороге стоял Джереми Фолк — худой, высокий, неуклюжий, пользующийся своей неподдельной неуверенностью как рычагом — все как прежде.
— Что, адвокаты по воскресеньям не отдыхают? — спросил я.
— Ну, в общем, я прошу прощения...
— Ладно, — сказал я. — Заходите. Сколько вы тут торчите?
— Да ничего... не волнуйтесь.
Он вошел в дверь и тут же разочарованно заморгал. Я перестроил внутреннюю часть коттеджа так, что бывшая передняя теперь была разделена на прихожую и проявочную, а собственно в той части, которая осталась под прихожую, была теперь картотека да окно, выходящее на улицу. Белые стены, белый кафельный пол — все белое и безликое.
— Сюда, — внутренне забавляясь его растерянностью, сказал я и повел его мимо проявочной и того, что служило раньше кухней, а теперь было скорее ванной и, отчасти, продолжением прихожей. За ними была новая кухня, а слева — узкая лестница.
— Кофе или поговорим? — спросил я.
— M-м… поговорим.
— Тогда наверх.
Я пошел вверх по лестнице, он следом за мной. Одну из двух спален я использовал как гостиную, поскольку она была самой большой комнатой в доме и с лучшим видом на Даунс. В самой маленькой комнате рядом с этой я спал.
В гостиной были белые стены, белый под, коричневый ковер, голубые шторы, опускающийся светильник, книжные полки, софа, низкий столик и напольные подушки. Мой гость оценивающе стрелял глазами, оглядывая комнату.
— Ну? — нейтрально начал я.
— Ну... в смысле... хорошая картина.
Он подошел посмотреть поближе на единственную висевшую на стене вещь — бледно-желтый солнечный свет падает на снег сквозь нагие ветви серебристых берез.
— Это... гм... картина?
— Это фотография, — сказал я.