Реформатор
Шрифт:
Сейчас Никита Иванович уже сам толком не знал, что из жизни, а что из волшебного мешка.
Зачем ему увиделась эта птица?
«Здравствуй, Мера, — тронул Никита за плечо девушку, которой, впрочем, сейчас никак не могло быть меньше двадцати шести. — Давненько мы не виделись».
«Отойди, урод!» — не оборачиваясь, буркнула она.
«Урод?» — Никиту испугала мысль, что его уродство настолько очевидно, что девушки чувствуют это затылками.
«А… это ты, — нисколько не удивилась Мера. — Я тебя помню, мы гуляли в Ялте по набережной. Это было… — задумалась,
«Мы все еще там, — ответил Никита, — и нам хорошо. Ты совсем не изменилась. А если изменилась, то в лучшую сторону. А я, ты права, урод».
«Неужели ты хочешь предложить мне туда вернуться? — в упор посмотрела на него, разрезав душный сумрак зелеными лезвиями глаз, Мера. — Каким, интересно, видом транспорта? Надеюсь, — с отвращением посмотрела по сторонам, — не на метро?»
На фотографиях, которые она протянула Никите, у нее были не красные, не зеленые, а… желто-оранжевые, как тюльпаны, как раскаленный песок, да к тому же светящиеся, как будто Мера была кошкой и ее фотографировали в темноте, глаза.
«Разве что на… дельтаплане», — сам того не ожидая, произнес Никита.
Причем здесь дельтаплан, ужаснулся он, откуда дельтаплан? Картина бытия распадалась, осыпалась, как мозаичное панно. Мир (как единое целое) более не существовал. Никита стоял один под дождем из цветных камешков. Классическое единство места, времени и действия сворачивалось в кощунственную спираль. Язык не слушался Никиту.
«Не обижайся, что я назвала тебя уродом, — засмеялась Мера. — Я думала это кто-то из этих, — презрительно посмотрела на рассевшихся на грязном полу — татуированных с серьгами — парней. — Ты не урод. — И добавила подумав. — Ты удод… Ушибленный дельтапланом, удод».
«Мне все равно, — пожал плечами Никита, — в сущности, речь идет об одной букве».
«Которая, как кадры, решает все, — перебила его Мера. — Удод — это замкнутая сущность. Урод — нарушение сущности и — одновременно — самостоятельная сущность, имеющая тенденцию к расширению. Удод — это хорошо и просто. Урод — сложно и плохо. Мир же устроен так, что в нем хорошо уроду, а не удоду».
«Потому что удода ему слишком мало», — сказал Никита.
«А урода — много, — продолжила Мера, — но мир не знает об этом. Мир не любит думать о хорошем, ничего не хочет знать о плохом».
Никита задрал голову вверх, как будто там мог пролететь простой и хороший удод. Но вместо удода под серо-голубым с подтеками потолком станции метро «Охотный ряд» увидел… железную руку судьбы.
Рука напоминала одновременно растопыренную пятерню и перочинный нож с (пятью) выдвинутыми на манер пальцев лезвиями. Тут были: ножницы, открывалка для бутылок, штопор, отвертка, и, естественно, нож.
Никита сразу понял, что рука судьбы сегодня к нему в высшей степени благосклонна, что он будет спать с Мерой, что Мера знает об этом и, более того, ей это по душе.
Рука судьбы ножницами пресекла нить добродетели (если таковая наличествовала) Меры, поставила Меру и Никиту, как мотыльков, на встречные курсы. Сама же уподобилась той самой свече, в пламени которой мотылькам предстояло сгореть.
Отвертке, по всей видимости, должен был уподобиться член Никиты. О штопоре и открывалке можно было не говорить. Какая близость без выпивки? Ну а лезвием было несовершенство мира. Никита уже ощущал, как оно (в который раз?) вонзается ему в сердце.
И еще Никита подумал, что если это та самая железная рука, о которой мечтает Россия, то такая рука (теоретически) может вытянуть ее из небытия.
Чтобы отправить в еще большее — абсолютное — небытие.
«Ну, — спросила Мера, — куда ты намерен меня пригласить?»
«К брату, — без колебаний ответил Никита. — Он живет один. Только заедем к нему на работу, возьмем ключи от квартиры. Здесь недалеко».
«У него там есть соленые грибы?» — спросила Мера.
«Соленые грибы? — растерялся Никита. Он не знал, есть ли у Саввы соленые грибы. — Если нет, мы купим, — пообещал он. — У него есть водяной матрас».
«Водяной матрас — это здорово, — согласилась Мера. — Но туда, куда ты меня пригласил, мы отправимся не на дельтаплане, а на водяном мотоцикле».
«Где он?» — Никита почему-то подумал, что они рванут немедленно с ближайшей набережной Москвы-реки.
«На Клязьминском водохранилище, — ответила Мера. — Ты не повершишь, но это место называется “Водный клуб”. Как член клуба, раз в неделю я могу кататься бесплатно целый час. Впрочем, как говорится, кто не с нами, тот»…
«Я “за”! — воскликнул Никита. — Я с вами».
«К водяному матрасу на водяном мотоцикле из Водного клуба. Разве плохой маршрут?» — усмехнулась Мера.
«Только сначала заскочим к брату за ключами», — сказал Никита.
Савва без звука отдал ключи, сказал, что много работы, поэтому сегодня он вернется домой поздно. Даже если Никита и кто там с ним останутся у него, он их не потревожит.
«Шалом!» — равнодушно скользнул взглядом по красавице Мере.
Савва принял ее за израильскую журналистку, которая давно добивалась встречи с ним. Он назначил ей на завтра, но почему-то решил, что она пришла раньше. Савва совсем запутался в днях и числах. Фонд лихорадочно готовился к приезду президента. Уборщицы надраивали стены, стирали пыль со светильников, возили по коридорам ревущие пылесосы. Никита объяснил брату, что Мера — не израильская журналистка, и он ей ничего не назначал.
«Вот и хорошо, — ответил Савва, видимо ничего не расслышав из-за буйволиного рева пылесосов — дашь ей интервью вместо меня. Я смотрю, она по-русски не очень, какая ей разница, у кого брать интервью. Скажешь ей, что мы понимаем национальную идею, как равенство, братство и счастье всех, проживающих на территории России народов, включая еврейский».
«А хочешь, я прямо сейчас ее увезу в… Водный клуб? — сдавленным шепотом произнес Никита. — Дай машину, а?»
«С концами?» — предложение определенно понравилось Савве.