Реформатор
Шрифт:
А может, подумал однажды Никита, отец… и есть эпоха?
Хотя, конечно, это было слишком.
Просто отец каким-то образом оказался на пути исчезающей эпохи, и она (вопреки его желанию) захватила его с собой. Никита не понимал, почему эпоха вцепилась именно в отца. Вокруг ходили куда более достойные ее выразители.
Никита поделился этим своим соображением с Саввой.
«А может, — сказал Савва, — она — эпоха — схватила его с земли, как палку, чтобы забросить… в будущее, в новую эпоху? Без надежды на возвращение?»
«Зачем? — удивился Никита. — Кому он нужен в будущем?»
«Видишь ли, — ответил Савва, — будущее само решает, кто ему нужен».
«Но ведь это совершенно вне логики», — заметил Никита.
«Логика, — ответил Савва, — как правило,
Отец, между тем, посоветовал Савве и Никите, ценить последние дни завершающейся эпохи, когда в магазинах полно спиртного и еды, а у них в карманах полно денег. Обычно перед смертью достойного человека, сказал отец, Господь награждает его прекрасным тихим днем, исполненным мира и покоя. В этот день у человека пробуждаются надежды на лучшее. Но и уход из жизни не представляется ему в этот день однозначным концом.
Отец сказал Никите и Савве, чтобы они, дураки, не сушили мозги учебой и на работе, а… наслаждались жизнью, жили в свое удовольствие, ели, пили и гуляли, как положено в молодости, потому что скоро все это закончится. Вам выпал редкий шанс, сказал отец, понежиться в лучах заходящего солнца внутри периметра черного надвигающегося урагана. Так бывает, сказал отец, вокруг предгрозовая тьма, а на какой-нибудь единственной лужайке тишь да гладь. Она как у солнца в горсти. Как будто Господь Бог смотрит на нее с ласковой грустью. Вы еще будете вспоминать эти счастливые дни. Так сделайте их истинно счастливыми. Это пока еще в вашей власти.
Но Никита и Савва не слушали отца, относя странные его речи на счет старческой рефлексии.
…Савва тогда уже дома не жил. Получив в фонде кредит, он (в рассрочку) приобрел квартиру на семнадцатом этаже в престижном новомодном доме с подземным гаражом, зимним садом, спортзалом, бассейном и турецкой баней. Савва поселился один в пяти застланных мягкими — ноги в них тонули как в воде, точнее в теплой тине, потому что с подогревом был пол — коврами комнатах и двух холлах, не удосуживаясь ни как следует обставить квартиру, ни навести в ней элементарный уют. Спал на подаренном сослуживцами, занимавшим полкомнаты водяном матрасе, накрывшись старым пуховиком. Залитую в пластик еду брал в ближайшем круглосуточном магазине. Коробки с грилем, СВЧ-печью, посудомойкой, тостером и прочими полезными вещами стояли на кухне не распакованными. В огромной — зеленого мрамора — ступенчатой, возносящейся вверх как трон Посейдона, ванной не было зеркала. На окнах — занавесок. Книги, газеты, бумаги, компьютерные распечатки валялись прямо на полу. Сам же компьютер помещался на подоконнике. Вздумай кто пристрелить Савву, не отыскать лучшей мишени для снайпера в черном зеркале окна на семнадцатом этаже, чем склонившаяся над дисплеем голова с седой прядью, в которой роились (иные, нежели в унесенном слепой собакой ноутбуке) сценарии будущего России.
Но, похоже, никому не было дела ни до Саввы, ни до его сценариев будущего России. Президент был относительно молод и (по крайней мере, внешне) энергичен. Власть не представлялась (потенциально) бесхозной. А потому люди думали не о том, как взять власть, а как раздобыть деньги, ибо (не без оснований) полагали, что с деньгами хорошо при любой власти.
Никита часто навещал брата, но не наблюдал в квартире перемен. Быт Савву не интересовал. Следовательно, квартира на семнадцатом этаже была для него сугубо временным пристанищем. Никита сказал об этом брату. Тот ответил, что любая власть, как, впрочем, и любая жизнь временны и конечны во времени и пространстве. Те же, кто власть обслуживают (точнее, себя при ней) еще более временны и конечны. Поэтому главное — не упустить шанс. Когда на столе миллионные ставки, заметил Савва, не суть важно рваные или целые на тебе носки, есть у тебя занавески на окнах или нет. Важно, что ты поставил свою фишку, следишь за прыгающим в рулетке шариком. А трахать девок, мысль Саввы как этот самый шарик вдруг выпрыгнула из рулетки, на теплом ковре почти столь же сподручно, как и на булькающем водяном матрасе. Вот только… — добавил задумчиво, — колени потом красные, как пролетарское знамя.
У Никиты сжалось сердце от этих слов. Свет его очей — зеленоглазая Мера — недавно пожаловалась ему, что у нее… стерты колени, а ночью в серебряном, льющемся как если бы они стояли под лунным душем, свете Никита разглядел, что и задница у света его очей в красных пятнах, как будто по ней прошлись наждаком.
Значит, теперь не только во сне, с грустью подумал Никита.
Цена и Мера — две девушки с редкими (говорящими) именами — присутствовали в ту пору в жизни Никиты, как нечто бесценное и безмерное.
Сейчас, спустя многие годы, Никита Иванович понимал, что это и было то самое счастье внутри периметра черного урагана, упускать которое ему не советовал отец. А тогда — не понимал, ревновал Цену и Меру к Савве, выяснял с ними отношения, одним словом вел себя, как придурок, который всегда хочет чего-то сверх меры, а что имеет — не ценит.
Никита любил Цену и Меру, и ревновал их, подтверждая тем самым (христианский, но не исламский) тезис о воинственном несовершенстве человеческой (мужской) натуры.
Никита (технически) обладал ими как по отдельности, так и двумя сразу. Ему не приходило в голову, что, допустим, Цена может ревновать его к Мере, а, допустим, Мера к Цене. Обладая Ценой и Мерой, Никита как будто обладал всеми женщинами мира. Точнее не всеми женщинами (это было так же невозможно, как знаменитому Ксанфу «выпить море»), а некоей неуловимой сущностью (первосущностью) которая принципиально воплощалась в миллионах женщин по всей земле и, следовательно, была первичнее тела. Сущностью, которую постиг один лишь Господь Бог перед тем, как, грустно покачав головой, вложить ее в праматерь Еву.
Никите не нужны были другие женщины, когда с ним были Цена и Мера, и он совершенно естественно полагал, что и им не нужен (не должен быть нужен) другой мужчина, когда с ними он, Никита. Но Цене и Мере зачем-то был нужен Савва. Никита (как некогда Господь Бог) сделал печальный для себя вывод, что (для Цены и Меры) он не является выразителем (носителем) мужской сущности в той степени, в какой они — женской сущности для него.
Их личности (сущности) странным образом слились для него в одну. В объединенную (единую) эту личность-сущность для Никиты вместилась лучшая часть мироздания: белая кожа Цены, ее дельтаплан, зеленые глаза Меры, ее водяной мотоцикл, длинные ноги Цены, ее любовь к мороженому, сферические груди Меры, ее любовь к соленым грибам, светлые волосы и темное лоно Цены, темные волосы и светлое лоно Меры. И — далее: солнечный свет; шум листвы; горизонтальные (как косяки красных с фиолетовыми плавниками рыб) и вертикальные (столбовые, как кратчайшие дороги к Господу) рассветы и закаты; зеленая шелковистая трава; золотые и синие в звездах купола; лунный свет; вечерние, ночные и утренние звезды; со свистом обтекающий машину воздух; эвкалиптовый сухой огонь сауны; прохладная, настоянная на хлорке и кафеле, вода бассейна; теплая, настоянная на камнях и водорослях, вода моря; хруст купюр, распирающих бока бумажника; свежеотпечатанные номера газет и журналов со статьями, подписанными «Никита Русаков». Главное же — ощущение, что впереди вечность, а собственные силы — безграничны. Цена и Мера были прекрасны порознь. Вместе же составляли совершенно невозможное (бесценное, безмерное) совершенство.
Никита сатанел от любви, от льющегося рекой красного вина, застольных и постельных бесед, от соколом рвущейся вверх и одновременно ужом стелящейся по земле жизни.
…В жизни между тем что-то неуловимо менялось. Она, как река (или рыба в реке), стремилась (на нерест) к какому-то одному ей известному итогу, как змея, ползла куда-то, оставляя на камнях клочья шкуры.
Беда общества, существующего в эпоху перемен, помнится, заметил Савва, заключается в том, что слишком многие люди остаются на змеиных клочьях, как зайцы на льдинах.