Реформатор
Шрифт:
Никита вдруг понял, что в действительности все гораздо проще.
Он сам не знает, что будет после ничто.
Он боится того, что будет после ничто.
И не он один не знает, не он один боится.
Так все (без исключения) люди боятся смерти, потому что не знают, что такое смерть.
Вот почему многие (иногда сами того не сознавая) делают все, чтобы ничто длилось вечно. Потому что оно ассоциируется у них с жизнью, а что будет после него — со смертью.
Получалось, что их согласие, готовность длить (терпеть) ничто было последним ресурсом государства, власти, того мира, который называется Россией.
Но ничто не могло длиться вечно.
Никита собирался написать в статье, что поначалу от президента,
Что пока еще народ вкупе с аналитиками, политологами и социологами тупо вслушивается в его бессмысленно правильные слова, самостоятельно истолковывает его бездействие, но запас истолкований тает, как куча снега на солнце. Что вскоре президент останется наедине с собственной властью, которая предстанет… ничем, потому что он не управляет ни событиями, ни людьми. Такая (висящая в пустоте) власть не может (рано или поздно) не уничтожить его самого, ибо власть и ничто, как известно, несовместимы, точнее совместимы, но на очень непродолжительное время.
Никита хотел написать, что, как ни странно, во всем этом присутствует определенная логика. Она присутствует во всем, что на первый взгляд вне логики, особенно же в том, что именуется хаосом и распадом. Процесс хаоса, распада можно уподобить химической реакции, которая не может не дойти до логического завершения. Если в России к данному моменту, хотел написать Никита, полностью скомпрометированы идеи: социальной справедливости, государства, армии, материнства и детства, образования, законопослушания и так далее, то сейчас настала очередь компрометации последней и самой живучей российской идеи — идеи власти.
Далее Никита намеревался совершить стремительный, как разящий удар гладиаторского меча, экскурс в историю. Что может помешать русскому народу чтить и бояться любую, облаченную во властный пурпур, свинью? Только одно — очевидная разница в масштабе стоящих (при жизни данного поколения) перед страной проблем и личностью властителя. Вот почему народ в свое время не пожалел помазанника Божьего — царя Николая Второго, не защитил отпустившего его, народ, на свободу (опустившего в свободу) Горбачева. Народ впадает в неистовство, когда видит, какая слабая, ненадежная, никакая стоит между ним и грядущими испытаниями защита (преграда) — личность властителя.
После разрушения же, аннигиляции идеи власти в России, полагал Никита, круг замкнется, логическая змея вцепится в собственный хвост, уничтожит самое себя. Придет нечто новое, чего все боятся, потому что не знают, что это такое. К чему будут неприменимы прежние рамки и оценки.
«После ничто — смерть» — так следовало назвать статью.
Никита мысленно перебрал близких людей и пришел к выводу, что все они в той или иной степени боятся неизбежного нового и неосознанным своим попустительством продлевают жизнь ничто. Только два человека не боялись: отец и Савва.
Никита подумал, что сам он тоже боится, но при этом испытывает к нему странную противоестественную тягу. Неведомое новое волнует, беспокоит его, как волнует, беспокоит свет лампы ночную бабочку.
Никита подумал, что если он — типичный среднестатистический россиянин — то катастрофы (революционного обновления, изменения стиля жизни, пересмотра основ и так далее) не избежать, потому что это его, Никиты, душа устала от покоя и отсутствия потрясений, это он, Никита, не хочет, чтобы жизнь в большинстве своих проявлений была устоявшейся и монотонной.
Он хочет… чего?
И одновременно не хочет.
Беда в том, подумал Никита, что русскому народу, в отличие, допустим, от английского или шведского, как правило, нечего терять. Потому-то у него особое отношение к «великим потрясениям».
Вот такую статью собирался написать Никита, прекрасно зная, что никто не обратит на нее внимания, разве только гражданин Мамедов обнаружит в ней ущерб своей деловой репутации.
…Единственное, в чем тогдашний президент проявлял настойчивость, так это в беспрестанном усилении собственной охраны. Когда он проносился в бронированном кортеже по очищенным от транспорта проспектам, то казалось, это глава оккупационной администрации перемещается по захваченному городу, где из каждой подворотни в него целятся из гранатомета.
Впрочем, Савва относился к тогдашнему президенту с симпатией, жалел его как безвинного носителя вируса СПИДа, хотя, конечно, вряд ли можно было ставить знак равенства между властью и СПИДом. Разве только между случайно обретенной властью и неожиданным (бытовым) СПИДом.
«Начнем с того, что в нем изначально отсутствовала воля, которая в нормальных условиях могла бы, чисто теоретически, конечно, привести его к власти, — объяснил Савва. — Он не клал на алтарь борьбы за власть жизнь, не перестраивал во время этой борьбы свою сущность. Его вознесли к власти вельможным пинком не потому, что он самый достойный, а потому что он… — неопределенно покрутил в воздухе пальцами, — скажем так, чем-то сильно понравился людям, которые в тот момент все решали. Я думаю, речь идет о гарантиях ненаказания и, естественно, о деньгах этих самых людей. В сущности, о ничтожных вещах, которые “опускают” саму идею власти, делают президента неполноценным. То есть этот парень — сплошной комплекс, если, конечно, не клинический, ничего не соображающий идиот. Единственный для него шанс реализоваться — выступить в роли, так сказать, сосуда, куда бы вместились топором сгустившиеся в воздухе народная боль и мечта о справедливости. Иначе этот топор вонзится ему в… горб. В спину, — раздраженно уточнил Савва, видимо вспомнив, что президент спортивен, прям, как линейка. — Раз он пуст, — продолжил Савва, — а я подозреваю, что он пуст, ему надо всего лишь наполниться праведным народным гневом. И народ ответит ему такой любовью, от которой у него волосы дыбом встанут. Есть два универсальных правила. Первое: когда не знаешь, как поступить, поступай по закону. Второе: когда не знаешь, что делать, делай то, чего хочет народ. На первое время этого вполне достаточно. На второе и третье — нет».
«Второе и третье?» — удивился Никита.
Кажется, именно тогда Савва снова обмолвился о «живых часах» в том смысле, что время может течь туда, сюда, вперед, назад, но не может течь в ничто, в пустоту. Ибо время, утверждал Савва, есть материализация духовных сил народа, и нет большей пакости со стороны правителя, нежели заземлять, «обнулять» эти силы.
Беспечность президента (отца), подобравшего власть, как чужой оброненный кошелек, да и завернувшего тут же в кабак, вместо того, чтобы употребить свалившиеся с неба денежки во благо народа (семьи), естественным образом оборачивалась беспечностью на всех уровнях власти, а, в конечном счете, и жизни.
Обреченная жизнь всегда беспечна.
…А может, тогдашняя общероссийская беспечность являлась всего лишь (одной восьмой) частью общей — мировой — беспечности?
Новый век, третье тысячелетие начались не очень хорошо.
Лихие парни в чалмах без видимых причин взорвали в срединной Азии две восьмидесятиметровые (число метров мистически совпадало с числом обещаемых этой религией перевоплощений), высеченные в скалах статуи Будды. Просвещенный мир возмутился, но как-то формально, служебно. Хотя всем было понятно, что такого рода проделки в отношении одной из основных мировых религий (пусть даже Будда — величайший миролюбец-миротворец) без ответа не останутся.