Рэгтайм
Шрифт:
Известно также, что Колхаус пытался и сам, без посторонней помощи, обратиться в суд. Он составил жалобу, но так как ему неизвестен был календарь суда, форма заявления и процедура оформления, отправился за консультацией в Сити-Холл. Ему предложили зайти в другой раз, «когда будет посвободнее». Он настаивал. Тогда ему сказали, что его дело здесь не зарегистрировано и понадобится несколько недель, чтобы навести справки. В общем, вы заходите, заходите, приговаривал клерк. Колхаус направил тогда стопы в полицейский участок, где все это было изначально зарегистрировано, и там написал вторую жалобу. Полицейские чины приняли его с изумлением. Старшой отвел его в сторону и доверительно сообщил, что все эти жалобы тщетны, так как добровольные пожарные дружины не находятся под юрисдикцией города. Презренная логика. Колхаус молча подписал жалобу и покинул участок. Он слышал за спиной смех полицейских.
Все это происходило в течение двух или трех недель. Позднее, когда имя Колхауса Уокера стало символизировать убийство и поджог, никому и в голову не пришло вспомнить об этих попытках. Конечно, нельзя оправдать насилие, однако нужно всегда восстанавливать истину. За семейным столом теперь все как одержимые только и говорили о странном черном гордеце, о его борьбе за свою собственность. Конечно, произошли глупейшие вещи, но… но в чем-то здесь была и его вина, его ошибка. Конечно же, умалчивалось, но подразумевалось, что его вина была в том, что он — негр и такое могло случиться только с негром. Монументальный негритюд Колхауса Уокера как бы маячил перед ними постоянно в центре стола. Пока Сара подавала к столу, Отец сказал ей, что ее жених лучше бы сделал, если бы забрал свою машину и забыл это дело. Младший Брат ощетинился. «Ты говоришь как человек, который не способен постоять за свои принципы», — крикнул он. Отец был взбешен этим выкриком так, что и слов не находил. Мать мягко урезонивала спорящих, говоря, что никому никакого проку не будет от таких несдержанных чувств. Странный, не по сезону теплый бриз поднимал гардины в египетской столовой. Начало весны, угрожающее дыхание неопределенности. Сара уронила блюдо с филе трески. Убежала на кухню и схватила своего ребенка. Рыдая, она поведала МБМ, который последовал за ней, что в предшествующее воскресенье Колхаус отложил свадьбу до тех пор, пока он не получит свою «модель-Т» в той же самой кондиции, в какой она была до того, как пожарные клячи преградили ему путь.
25
Никто не знал Сариной фамилии, да никто и не спрашивал. Где она родилась и где она жила, эта нищая неграмотная черная девчонка, это живое обвинение человечеству? За несколько недель своего счастья, когда она приняла предложение Колхауса, и до новых ужасов она совершенно преобразилась. Скорбь и гнев, казалось, были лишь физической патологией, маскировавшей ее подлинный лик. Мать восхищалась ее красотой. Она смеялась и говорила сладкозвучным голосом. Женщины вместе работали над подвенечным платьем. Движения Сары стали гибкими и грациозными. У нее была удивительная фигура, и она взирала на себя не без гордости. Радость бытия переполняла ее. Счастье заливало груди высококачественным млеком, и бэби стал очень быстро расти. Он уже, подтягиваясь, поднимался в своей колясочке — она становилась небезопасной. Он переехал к ней в комнату. Сара поднимала его и танцевала, кружилась, пела. Ей было, должно быть, не более девятнадцати, и жизнь давала ей сейчас все поводы, чтобы жить. Мать подумала как-то, что это существо не понимает ничего, кроме добра. Она была совершенно бесхитростна и до полной беспомощности подчинена своим чувствам. Если она любила, то жила в любви, любое предательство полностью ее разрушало. Сияющая и опасная филигрань невинности. Малыш все больше и больше привязывался к Саре и ее бэби. Он очень нежно играл с ребенком, и между ними существовало торжественное взаимопонимание. Сара бесконечно примеряла подвенечное платье. Когда она снимала его через голову, белье поднималось на ее бедрах и она с улыбкой замечала неприкрытое внимание Малыша к ее членам. С Младшим Братом у них была невысказанная близость людей одного поколения. Ее будущий муж был значительно старше, а МБМ, в свою очередь, по возрасту был чужаком в семье. Быть может, именно поэтому он и последовал за ней на кухню, где она поведала ему о клятве Колхауса не жениться, пока он не получит назад свой «форд».
«Что он намерен делать?» — спросил Младший Брат. «Я не знаю», — ответила Сара. Возможно, она улавливала уже запах насилия.
В следующее воскресенье Колхаус не явился. Сара снова закрылась в своей комнате. Для Отца стало ясно, что обстановка ухудшается. Он сказал: «Это же нелепо, чтобы какой-то мотокар отнимал у людей жизнь». Он решил на следующий же день отправиться в «Эмеральдовский движок», непосредственно к шефу Конклину. «Что ты будешь делать?» — спросила Мать. «Я дам им понять, что они имеют дело с полноправным гражданином этого города, — сказал Отец. — Если это не сработает, я попросту дам им взятку. Пусть починят машину и доставят ее к моим дверям. Я подкуплю их». — «Вряд ли мистер Уокер будет рад», — сказала Мать. «Тем не менее это как раз то, что я сделаю, — сказал Отец. — Об объяснениях мы позаботимся после. Эти подонки уважают только деньги».
Однако еще до того, как этот план был осуществлен, Сара решилась на свою собственную акцию. Случилось так, что шла весна выборного года и кандидат республиканцев в вице-президенты Джеймс Шерман прибыл в Нью-Рошелл, чтобы держать речь на ужине в отеле «Прилив». Сара же как раз подслушала, как Отец обсуждал сам с собой причины, по которым он не осчастливит вице-президента своим присутствием. Не очень сведущая в государственных делах, Сара решила обратиться к Соединенным Штатам от имени своего жениха. Это был второй в ее жизни отчаянный акт, спровоцированный ее наивностью. Вечером она дождалась, когда бэби крепко заснул, завернулась в шаль и, не сказав никому ни слова, выскользнула из дома и побежала вниз, к Северной авеню. Она была боса. Бежала быстро, как ребенок. На пути ей попался трамвай, в нем мелькали огоньки. Кондуктор сердито зазвонил, когда она бросилась наперерез. Она взяла билет и доехала до центра.
Начинался ветер, в темном небе громоздились огромные тяжелые тучи. Она стояла перед отелем в небольшой толпе, ожидавшей прибытия великого человека. Машина за машиной подходили, одна почтенная персона следовала за другой. Ветер порцию за порцией швырял дождевые капли. Через панель к дверям отеля был раскатан ковер. Местная полиция в белых перчатках и взвод милиции охраняли вход и оттесняли толпу в ожидании прибытия вице-президентского автомобиля. После убийства президента Мак-Кинли на милицию и переодетую секретную службу была возложена обязанность охранять важнейших людей страны. Причины для этого были немалые. В этом году Теодор Рузвельт вышел из отставки, чтобы бороться вновь против своего старого друга Тафта. Кандидатом от демократов был Вильсон, от социалистов Дебс. Четыре выборных кампании прохлестывали взад-вперед через всю страну, вздувая в толпах надежды и уподобляясь ветрам, что ерошат великие прерии. Как раз за неделю до этого вечера Рузвельт прибыл в Милуоки, чтобы держать там речь. Пока он шел от станции к автомобилю, его все время окружала восторженная толпа. Вдруг выступил человек и стал стрелять в упор. Пуля пробила чехол для очков и пятьдесят страниц подготовленной речи, после чего застряла в ребре. Ошеломление. Убийцу свалили наземь. Вопли. Рузвельт осмотрел рану и с удовольствием нашел ее несерьезной. Он прочел свою речь, прежде чем позволил приблизиться докторам. Это было восхитительно, но едкий дым покушения осел в общественном сознании. Естественно, любой ответственный за охрану важных персон не мог не думать о выстрелах в Тедди Рузвельта. Не так давно и мэр Нью-Йорка Уильям Джей Гейнор был окровавлен пулями убийцы. Оружие шло в ход повсюду.
Когда вице-президентский «пэнард» подкатил к краю тротуара, в небо взмыли приветствия. У «Солнечного» Джима Шермана насчитывалось немало друзей в Вустере. Это был круглый лысеющий человек в таком паршивом состоянии здоровья, что вряд ли он вытянул бы до конца кампании. Сара пробилась через толпу, взывая в своем неведении: «Президент! Президент!» Черная ее рука тянулась к нему. Он отпрянул. Быть может, во мраке надвигавшейся бури черная Сарина рука показалась кому-то из охраны оружием, во всяком случае милиционер выступил вперед и прикладом своего «спрингфилда» ударил ее в грудь со всей силой, на какую был способен. Она упала. Агент секретной службы прыгнул на нее. Вице-президент исчез в дверях отеля. Среди последующего замешательства, криков и беготни Сару втащили в полицейский фургон и увезли.
В полицейском участке Сару держали всю ночь. Она харкала кровью, и к утру дежурному сержанту пришло в голову послать за доктором. Она озадачила всех, не отвечая ни на один вопрос, глядя на них глазами, полными страха и боли, и если бы один из них не вспомнил, что она кричала: «Президент! Президент!» — они бы сочли ее глухонемой. «Что ты там делала? Что ты думала сделать?» Утром ее перевезли в больницу. Стоял пасмурный день, вице-президент как был, так и сплыл, празднество испарилось, подметальщики толкали свои щетки перед отелем, а обвинения против Сары снизились от «попытки убийства» к «нарушению спокойствия». Ее грудина и несколько ребер были переломаны. Дома, на авеню Кругозора, Мать слышала, как бэби все плачет и плачет, и наконец решила подняться и узнать, в чем дело. Несколько часов прошло, прежде чем полицейский офицер как-то связал тревогу, поднятую семейством, с той цветной девчонкой в госпитале. Отец ушел с работы, и вместе с Матерью они приехали в больницу. Они нашли Сару в общей палате. Она спала, лоб ее был сух и горяч, кровавый пузырек в углу рта вздувался и опадал при каждом дыхании. К следующему дню у Сары развилась пневмония. Из ее отрывистых слов им удалось восстановить всю историю. Она обращала на них мало внимания и все звала Колхауса. Они перевели ее в отдельную палату и начали звонить в «Манхэттен-казино» антрепренеру «Клеф-Клаб-оркестра». Таким путем был обнаружен наконец Колхаус, и через несколько часов он уже сидел у Сариной постели.
Мать и Отец ждали за дверью. Когда они заглянули внутрь, Колхаус стоял на коленях возле кровати. Голова его была склонена, двумя руками он держал Сарину бедную лапку. Они отступили. Потом они услышали какие-то замогильные звуки — скорбь взрослого мужчины. Мать ушла домой. Теперь она не спускала с рук бэби. В семье царило опустошение. Некая утечка тепла. Все носили свитеры. Младший Брат топил печь. К концу недели Сара умерла.
26
Похороны были устроены в Гарлеме. Щедрые похороны. Бронзовый гроб. Катафалк «пирс-эрроу-опера» с удлиненной пассажирской кабиной и открытым сиденьем для шофера. Весь его верх был покрыт цветами. Черные ленты развевались со всех четырех углов. Машина была настолько отполирована, что Малыш мог видеть в ее задних дверцах отражение всей улицы. Все было черным, включая небо. Улица загибалась к пропасти горизонта. Несколько других автомобилей везли на кладбище скорбящих. В основном это были музыканты, друзья Колхауса, чернокожие господа в туго застегнутых темных костюмах, круглых воротничках и черных галстуках. Их женщины были в платьях, подметавших туфли, в широкополых шляпах, с маленькими мехами на плечах. Когда все расселись по машинам и шоферы взялись за рули, послышались фанфары и к процессии присоединился открытый омнибус с оркестром из пяти музыкантов в смокингах. Колхаус Уокер заплатил за похороны свадебными деньгами. Место для Сариной могилы он обеспечил благодаря своему членству в Благотворительной ассоциации негритянских музыкантов. Кладбище находилось в Бруклине. Оркестр играл погребальные мелодии и на тихих улицах Гарлема, и на всем движении через центр. Кортеж двигался медленно. Дети бежали рядом, а взрослые останавливались. Оркестр играл и на Бруклинском мосту высоко над Ист-ривер. Пассажиры трамваев вставали со своих мест, чтобы посмотреть на скорбный парад. Солнце сияло. Чайки вспархивали с воды. Они кружили между стальными тросами моста и усаживались на рельсы, когда проходил последний автомобиль.
27
Весна! Весна! Подобно безумному фокуснику, швыряющему шелка и цветные тряпки из сундука, земля являла на свет желтые и белые крокусы, лисий виноград и форзицию, лезвия ириса, розовый и белый цвет яблонь, тяжелую сирень и бледно-желтый нарцисс. Дедушка, стоя во дворе, бурно аплодировал чудесам природы. Порыв бриза сорвал с кленов настоящий ливень нежно-зеленых почечек-сперматозоидов. Они покрыли его редкие седые волосы. В восторге он тряс головой, ощущая на ней дарованный свыше венчик. Спазма радости, скачок, скачок, этакий танец, стариковская джига. Он поскользнулся, потерял равновесие и оказался в сидячей позиции. Именно таким манером он сломал себе таз и вступил в период окончательного уже заката. Однако та весна была настолько радостной, что, даже и мучаясь от боли, он улыбался. Повсюду били жизненные соки и птицы пели. На ферме Мэттиуан при тюрьме штата наш старый знакомый Гарри Кэй Фсоу ловко перепрыгнул через канаву, вскочил на подножку ожидавшего его локомобиля и испустил ликующий крик. Локомобиль тронулся. Фсоу бежал в Канаду и там путешествовал, оставляя за собой хвост разъяренных официанток и ошарашенных отельщиков. Он похитил и выпорол мальчика — следовательно, приступил уже к решению своей основной проблемы. В конце концов он пересек границу в обратном направлении. Его обнаружили в поезде возле Буффало, но он отдался не сразу. Он долго убегал, хихикая и пыхтя, от преследовавших его детективов. В вагоне-ресторане он хватал со столов тяжелые серебряные кофейники и на глазах изумленной публики бросал их в полицейских. Затем он вскарабкался между вагонами на крышу, и дальнейший его бег напоминал уже прыжки огромной обезьяны. Наконец он свалился на обзорную платформу в хвосте, простер руки к солнцу и так стоял, пока полиция его не схватила.