Река моя Ангара
Шрифт:
Потом он велел мне нарубить зубилом толстую проволоку на куски. При этом он добавил:
— Только осторожней. Не поранься…
Каждый кусок проволоки, отрубленный мною, он измерял железным метром. Узнав, что я в одном случае перебрал три миллиметра, а в другом срубил два лишних, Колька набросился на меня:
— Эге-е, браток, так не пойдет! Брак даешь.
— Подумаешь, каких-то два миллиметра!
— А ты что думал? Здесь особая точность нужна. Вот возьмет ракета и не взлетит.
Пока я орудовал
Часа через два в сарае стало невыносимо душно, и мне захотелось пить. Я сказал об этом Кольке.
— Сбегай в огород и нарви огурчиков, — разрешил он. — Только плети не помни.
Ух как я обрадовался, выскочив из этого сарая! Оглянулся на окна дома — там вроде никого. Пригнувшись по привычке, я нырнул в огородные грядки, нарвал с десяток холодных, колючих, как ежики, огурчиков, сунул в правый карман.
Потом пробрался к гороху. Он рос густой чащей, овеивая воткнутые в землю палочки. Горох не поспел; большинство стручков были плоские, и я жевал их, не раскрывая. Времени у меня было в обрез, и я очень торопился. И все-таки успел наесться до отвала и набить карманы.
После часа работы Колькина мать позвала нас обедать. Обедал я с превеликим удовольствием, потому что Варя не умела варить таких вкусных щей и никогда не клала в них столько сметаны, а жаркое из кролика прямо так и таяло во рту, и я не помню, когда ел что-нибудь похожее.
Впрочем, Колька не замечал, какой у них обед. Даже за столом он рассуждал о своей ракете. Размахивая кроличьей ножкой, он возмущался, почему в охотничьем магазине не продают всем порох, придется-де использовать для горючей смеси двигателя серу от спичек. Для этого нужно достать тысячу коробков, потому что на спичечных фабриках работают последние скряги: забывают о насущных нуждах ракетостроителей и едва обмазывают серой кончики спичек — просто возмутительно!
Часов в шесть вечера я стал замечать в поведении Кольки некоторые странности. Он то и дело вытягивал шею и прислушивался ко всем шумам, долетавшим к нам извне. В его движениях появилась недостойная его служебного положения нервозность.
И даже когда сверху капнуло и на чертеже хвостового оперения космического корабля появилось отвратительное белое пятно, а я с криком бросился за рябой курицей, неизвестно как пробравшейся в сарай, и хватил ее изо всей силы палкой, Колька не сказал ни слова. До того у него, видно, были натянуты нервы.
А я ничего не понимал.
Ровно в половине седьмого во дворе громко стукнула калитка, и Колька сказал:
— Пришла.
Голос у него был, как у смертельно больного.
— Кто пришел? — спросил я, крайне заинтересованный.
— Она.
Нет, Колька, наверное, и правда немного тронулся от этой ракеты.
Он перестал лязгать ножницами
Умолк и я. На минуту завод прекратил работу, и тогда в напряженной тишине вечера стали слышны скрип туфель во дворе, легкое постукивание их на ступеньках и громкий стук входной двери.
Потом ничего не было слышно, кроме оглушительного петушиного «ку-ка-реку» и глупых куриных «ко-ко».
Колька начал собирать чертежи, прятать инструменты, и лицо его по-прежнему оставалось мрачным и жестким.
— Чего там такое? — спросил я. — Еще можно поработать.
— И поработаешь, — уронил Колька. — Марфа пришла.
Скоро в доме опять хлопнула дверь, во дворе раздались шаги.
Дверь сарая открылась, и на солнечном полу появилась тень.
Я перестал дышать.
На пороге появилась девушка в выцветшем сарафане и брезентовых туфлях на босу ногу. Хотя вечернее солнце светило у нее за спиной и лицо ее было в тени, я заметил, что она очень симпатичная, можно даже сказать, красивая. Ее руки, шея и лицо загорели, и она была как негритенок, только зубы и белки глаз поблескивали белизной… Она брала из горсти семечки и громко щелкала.
— А… ты не один? — сказала она. — Здравствуй, мальчик.
Голос у нее был мягкий, певучий, совсем не страшный.
— Здравствуйте, — сказал я.
Она оглядела сарай, вошла внутрь, хотела, видно, что-то сказать, но не сказала. Я помешал, что ли. Все-таки в конце концов она сказала, но, наверное, не то, что хотела.
— Очень трудно было кроликам отравы подбросить? Скажи, мальчик, — обратилась она вдруг ко мне, — это очень трудно?
Я не хотел вредить Кольке.
— Не знаю, — сказал я, — у нас нет кроликов.
— Ну, а огород у вас есть? Трудно было полить помидоры? Ведь сохнут же…
У нас на огороде не было помидоров, одна картошка, но признаться в этом мне почему-то стало стыдно, и я сказал:
— А чего там трудного, взял воду и полил.
— Ты это Коле скажи, а не мне.
Я почесал пяткой лодыжку другой ноги. Положение у меня было дурацкое. Ясно, что я должен держать сторону своего дружка.
Здесь Колька нервно зевнул, потянулся, хрустнув косточками, и полным равнодушия голосом сказал:
— Порвем травы кроликам, что ли?
— Можно, — сказал я.
И мы пошли в огород рвать траву.
— А может, немного воду поносим? — спросил Колька.
— Давай.
Я, признаться, не такой уж любитель таскать воду и вообще быть ишаком у взрослых, но сейчас я был в гостях и не мог отказаться.
Колодец находился метрах в двухстах от дома. Вода была нужна не одним нам, и мы дожидались очереди, надрываясь, вытаскивали из глубины бадью, наскоро разливали воду в ведра и мелкими шажками бежали к огороду.