Река на север
Шрифт:
— Знаю, все знаю! — Савванарола обрадовался ее доверчивости. — Называйте меня просто Савва...
Как опытный психолог, он не довольствовался первым результатом, а стремился закрепить его.
— Хорошо, Савва, — согласилась она словно перед прыжком. И улыбка, которая так не вязалась с выражением глаз, выдала в ней то, чего он боялся, — сейчас она забыла о нем, она помнила лишь прошлое, она еще жила им, она стояла на перепутье, и он не имел над ней власти.
— Нет! — произнес Иванов, глядя на нее. — Он не все знает.
— Да... — подтвердила она
— Он не знает даже того, что я с тобой рядом, — заметил Иванов.
Она явно подумала о них обоих и констатировала это как человек, пришедший к какому-то решению.
— Я тебя очень прошу... — сказал Савванарола, — верить! Верить мне!
Ноздри ее раздувались. Вполоборота к прошлому, вполоборота к нему — она решала. Он затаил дыхание. Лицо, обернувшееся в себя. В глазах застыли голубоватые крапины. Она была вся в чувствах. Отвлеклась на мгновение, чтобы бросить тревожный взгляд на Савванаролу, и снова стала Изюминкой-Ю.
Савванарола сделал вид, что обиделся:
— Страх, не уважение, а страх, как предтеча большего, как самодостаточная величина, как вспышка сверхновой... — Его лицо от возбуждения пошло пятнами. От слез не осталось и следа. Глаза лучезарно блестели. Если он и думал о чем-то ином, то это не отражалось на нем. И все равно у него был вид человека, складывающего два числа, а остаток держащего в уме. Может быть, это природное скряжничество и делало его неискренним, словно блаженство имело осадок. — И если ты ничего, совершенно ничего... а думаешь, что это самое главное, подобно шестидневью, но все равно сомневаешься, не ища прощения и уподобившись несчастным, — это еще не оправдание собственной слепоте... и не объяснение находкам, не вывих, не слепота, но если ты добровольно... сознательно... не утруждаясь думать... На кого же тебе с тех пор рассчитывать, что выполнять, от чего отталкиваться?!
Палец, как коготь птицы, уставился сверху вниз. Левый глаз в безумной отрешенности косил в потолок. Кот под его ногами точно так же крутил головой и пялился медными глазами. Возможно даже, что это был породистый кот, но деклассированный, скатившийся до уровня домашнего кота, возможно, что мартовскими ночами он тоже проповедовал кошкам ортодоксальные идеи.
Последние годы Иванов с усталостью относился к восторженным людям, но коты, воспитанные подобным образом, наводили на серьезные размышления. Надо полагать, он слишком часто оказывался свидетелем ночных бдений в этой квартире и, возможно, даже продвинулся дальше хозяина.
— А надо ли? — спросил он больше у Изюминки-Ю, чем у Савванаролы.
Она вежливо покачала головой.
Может быть, он сделал ошибку, придя сюда с ней? Мгновение она глядела на них обоих, как на привидения.
— Нет, я не сын пророка и не пророк, я не ищу этого страшного имени! — воскликнул Савванарола. — Разве есть большая разница между упавшей каплей дождя и человеком! Все тлен, тщетно искать подтверждений, надо только безоглядно верить, ибо такова суть ея. — Он решил применить другой метод, перейдя к интеллектуальной части.
— Сумасшедший, — повторила она и с доверчивостью лани отступила к Иванову, и он решил, что ошибся, что она не изменила к нему своего отношения, и в этом нет недоверия — потом, потом он узнает ее лучше.
Лицо Савванаролы судорожно дернулось. Эта привычка выделяла его из всех других небожителей и была предтечей слез, гнева и беспочвенной радости. Он глядел на нее с жаром, и его стеклянно-зеленые глаза безотчетно пытались сделать с ней то, что обычно делает паук с мухой. На Иванове он давно поставил крест.
— Я за тобой слежу... — произнес Савванарола изменившимся голосом, — с тех пор, как Дима написал... Вас! Вас написал. Но разве кто-то достоин... — На мгновение в нем мелькнули трезвые нотки, он помолчал, осваиваясь с произнесенным и не обращая внимания на ее спутника. — Только я могу дать вам счастье...
— Почему? — простодушно удивилась она, и Иванову показалось, что она подарила Савванароле надежду. Потом она научится и этому — быть жестокой, но сейчас она этого не умела.
— Потому что я знаю это... Потому что преданней и честней вы не найдете никого...
— Одно занятие бесполезнее другого, — отреагировал Иванов. — Налицо признаки душевной болезни...
— Он в чем-то похож на Диму... — У нее был взгляд, как у кормящей собаки. При нем она еще ни разу не каялась, или он забыл и не мог вспомнить. Но то, что она привыкла к молодым мужчинам и не умела защищаться, показалось ему нечестным, ему почему-то захотелось, чтобы она походила на него самого.
— Это проходит... — напомнил он.
Он хотел добавить, что это проходит, как молодость, но промолчал. Он бы ей сказал, что только опыт дает стабильность душевного состояния, но лишает трепета чувств.
— Приходится верить... — шепотом пожаловалась она неизвестно кому. — Я в растерянности...
— Пожалуйста, — великодушно согласился он. — Кто тебя заставляет? Может быть, ему поверишь?
Он хотел, чтобы она рассталась с последними иллюзиями. Он только забыл, что это не проходит бесследно.
С минуту Савванарола яростно косился на него, как на язычника, и в его взгляде он прочел приговор, а потом:
— Вот мой брат, смотрите! — Савванарола с жаром схватил Иванова за руку и обвел воображаемую толпу горящим взором. — Я его прощаю!
Может быть, он один слышал овации толпы, а может быть, это было его эмоциональным взлетом. Для восторженных — как пламя для спички. Долго же он к нему готовился — как опытный актер, подбирал слова, мимику и голос.
— Накануне я как раз причастился, — сообщил Иванов, освобождая руку.
— Надейся на Него, ничего не боясь! — обращаясь неизвестно к кому, произнес Савванарола.
— Ну хватит, — сказал Иванов. — Мы пришли не за этим.
Изюминка-Ю вдруг всхлипнула за спиной, а потом ткнулась в плечо, которое использовала иногда, чтобы вернуть душевное равновесие. Женщины склонны к слезам. Впрочем, Иванов знал: иногда стараешься помочь человеку в том, в чем он совершенно не нуждается.