Река на север
Шрифт:
— А жена? — растерянно спросил артист. — Она никуда не хочет уезжать, даже если начнется Второй Армейский Бунт.
— Да не икайте же! — прошептал Иванов.
Их спасало только равномерное гудение вентилятора под потолком.
— Не-не-не могу-у... На полицию у меня всегда такая реакция, ик-к-к...
— Лучше сделайте, чтобы он убрался.
— Я всегда был трусом, — обреченно сознался артист.
— Ну так забудьте об этом на пять минут, — посоветовал Иванов.
— Мне бы вашу уверенность... — артист поднялся. — Ладно, попробую.
Иванов ждал чего-то необычного и подумал: "Не очень-то
— Выходите! — Влас открыл шкаф. — Сегодня он обошелся одной рюмкой. Но зато бутылку прихватил с собой.
— Спасибо. — Артист сунул ему в карман деньги. — За двоих, я ему обязан. — И кивнул на Иванова.
— В следующий раз не попадайтесь, — прогудел Влас.
Он выпустил их через черный ход на свежий воздух, где гнили бочки и пахло тухлой селедкой. В предрассветной тишине среди замерших кварталов города угадывалась только река. Иванов чувствовал ее всей грудью. Пожалуй, она была единственным живым существом в мире камня, бетона и несправедливостей.
— Спасибо, — произнес артист. — Если бы не вы... у меня всегда реакция задним числом.
— А как же жена? — поспешно спросил Иванов, всматриваясь в темноту.
— Она местная, — пояснил кукольник, — ей ничего не грозит. А он меня уже и так месяц прячет, — добавил он, забывая отряхнуть муку с брюк. Лицо его снова выражало обреченность.
— Неплохо зарабатывает, — высказал предположение Иванов. — Железные нервы.
— У него такса. — Терзаниям артиста не было предела, словно весь свой запал он израсходовал на чревовещание.
— Ему бы в кино сниматься, — заметил Иванов.
— А он и есть бывший киноактер. — И артист назвал известную фамилию. — Был актером, а стал — пекарем.
— То-то я гляжу, знакомое лицо, — удивился Иванов.
— Никогда, никогда себе не позволял... — вдруг покаялся артист.
— Чего? — удивился Иванов.
— Никогда, никогда себе не позволял... — Артист снова стал икать.
— Да бросьте вы... — посоветовал Иванов.
— Это у меня реакция, — в третий раз пояснил артист, — ик-к-к...
— Я понял... — очень серьезно произнес Иванов, поспешно придавая лицу соответствующее выражение.
— Никогда себе не позволял дурачить людей... — признался наконец артист, — докатился... ик-к-к...
— Вы бы еще повинились... — заметил Иванов, кивнув на дверь, из которой они только что вышли.
— С каждого человека он платит полиции ровно половину, — пояснил чревовещатель, справляясь с минутной слабостью, — ик-к-к... Да что это, господи? — Он старательно сдерживал икоту. — Пойду домой... к жене... ик-к-к...
И они расстались.
Купы деревьев скрывали верхние этажи. В одном из окон второго этажа ходила узкобедрая блондинка с обнаженной грудью. Жестяной карниз ограничил картинку темно-красной полоской трусиков. Резко очерченные складки углов рта, всклокоченные волосы с черными корнями и породистое изверившееся лицо. Пила: чай, кофе? Пар смешивался с сигаретным дымом, который она выдыхала из нервно-подвижных ноздрей. Сигарета, зажатая между растопыренными пальцами с шиком, который должен поражать неискушенного собеседника, превращалась в пепел. Ложь? Изнутри? От седьмого ребра? Не бывает! Плох был тот Адам. Не верила. Такая милая, нежная сестренка с отполированными коготками... Утешительница сердец и плоти. Только не ради мужчин. Не ради их душ. А, собственно, тогда для чего? Ха-ха... в задницу с вашими сантиментами. Уж я-то, я то-то, я-я то-то... ох, как худо... знаю эту жизнь... "Позвонить, что ли, товарищу Козлу? Нас двое есть..." Инверсная выразительность. Изучая себя в оконном отражении, откинула со лба прядь, провела большим пальцем поперек складок, вздохнула и, заметив седой волос, вырвала с корнем. Замерла от предчувствия одиночества и тоски. "Чтобы себя понять, надо придать лицу соответствующее выражение обреченности. Иначе... иначе... ах, не все ли равно..."
Отвлекли. С пятого этажа бросили сигарету и со вкусом выругались. Оказывается, кричали цикады и в ближайших кустах бунтовала кровь: "К-к-кончаю..." — сообщил кто-то фальцетом. В соседнем переулке, шурша шинами, пронеслась машина.
В темноте липкой ночи, где невидимо дышала привычная река, окруженная влажными лесами и болотами, остывали асфальтовые кварталы города, а бензиновые петли дорог все крепче стягивали его, ближе, в Стритенском переулке, на его липовом повороте, раздались мужские голоса и стук женских каблуков. На фоне редко-блеклых огней Львовской площади, сквозь чернильную зелень, как в густом бульоне, замаячили головы, и невидимый сосед по наблюдению, застегивая штаны, по всем законам тактики, на четвереньках, отползал к стенам детсада.
Из-за колонны выступил человек, и Иванов внутренне перекрестился — недаром он потратил последние полчаса, чтобы незаметно, даже, оказывается, еще для кое-кого, подобраться к дому Изюминки-Ю.
— Свободен, — махнул рукой доктор Е.Во., и человек снова убрался в тень.
Блондинка поднялась из-за стола и стала мыть посуду. Спина у нее оказалась без капли жира — сухая и мускулистая. Трапециевидные мышцы были слишком развиты. "Качается", — решил Иванов и перевел взгляд ниже, на тротуар.
Изюминка-Ю о чем-то спросила доктора Е.Во., спросила резко, словно рассыпала в ночь сухие бертолетовые искры. И снова все на секунду расплылось в теплом ночном воздухе, в котором, казалось, даже дышать было невозможно.
Лицо ее белело в свете уличного фонаря. Ноги смотрелись не менее сексуально, чем грудь у блондинки. Все — от лодыжки до короткой обтягивающей юбки. Бедра — без намека на дефекты, свойственные маленьким женщинам, с единственной пропорцией: одна на миллион, — бедра и продолжение вниз к узким коленям и точеным икрам, — он все помнил и отказался — легко и без сожалений; то, чему давно научился, не давало сбоя и сейчас. Она переступила с ноги на ногу, и он почему-то решил: "Дурак!" Преодоление рефлексий — ассоциировать согласно своей шкале ценностей. Жесткость — форма рационализма. Фыркнул. Ночь проснулась: Изюминка-Ю оглянулась, словно от толчка, охранник сверкнул белками в темноте. Доктор Е.Во. бархатно — в листья — рассмеялся: