Река прокладывает русло
Шрифт:
— Она умирает, она умирает! — бормотал он, захлебываясь все тем же хриплым, сухим рыданием. — Боже мой, она умирает!
— Перестань! — яростно крикнул Лесков, с силой хватая его за плечи и усаживая на диван. — Мужчина ты или тряпка? Возьми себя в руки.
На несколько минут Павлов затих. В комнату вошел измученный,
— Половина дела уже сделана! — сказал он глухим от усталости голосом. — Ребенка спасли — мальчик, крепыш будет! Больная потеряла много крови за эти дни, сейчас снова делаем переливание.
— Послушайте, — попросил Лесков. — Возьмите мою кровь, у меня первая группа, как у нее. Бурчис махнул рукой.
— Не требуется. Крови у нас хватит. Ну, успокойтесь, успокойтесь, говорю, половина дела сделана, остальную тоже сделаем.
Но Павлов не слушал его утешений. Он с ожесточением отмахнулся от поздравлений Лескова.
— Зачем мне сын? — шептал он, видимо, не понимая, что говорит. — Зачем мне сын, если ее не будет? Зачем? Зачем?
Еще через некоторое время пришла Волковская и грузно опустилась на диван.
— Будет жить, — сказала она твердо. — Ну, что вы так уставились? Говорю, еще не раз с ней поругаемся.
Павлов, сразу ослабев, приткнулся к ее плечу и снова заплакал, уже слезами. Волковская гладила его волосы большой морщинистой рукой, ласково говорила грубым голосом, больше привыкшим к спорам, издевкам и приказам, чем к ласке:
— Ну, ничего, ничего, успокойся! Разревелся, как мальчишка, а у самого половина головы седая. Будет, будет жить, глупый!
Но Павлов все не мог поверить и немного успокоился только после того, как Понсович подтвердил, что операция прошла благополучно и состояние больной хоть и очень тяжелое, но обнадеживающее.
— Окончательно ручаться нельзя, но, по-видимому, жизнь вне опасности, — сказал Понсович, с сочувствием глядя
Лишь после этого разговора Павлов спросил о сыне. Сына ему не показали, но сообщили: вес — три килограмма восемьсот, рост — пятьдесят пять сантиметров, похож на маму, характера веселого. Павлов выпил стакан бульона и внезапно уснул. Он спал сидя, привалившись к Лескову, — тот не вынес напряжения и уснул раньше.
Только через несколько дней их пустили в палату. Юлия лежала одна в чистенькой комнате, на чистенькой кровати, вся чистенькая, прозрачная и бессильная. Она взглянула на Лескова — ни губы, ни веки ее не шевельнулись, только по лицу пробежало что-то похожее на улыбку. Потом медленно, словно это ей давалось со страшным трудом, она повернула голову к Павлову. Павлов затрясся, сделал шаг вперед, собираясь кинуться на колени перед кроватью, в исступлении целовать Юлины руки, но Лесков и санитарка вцепились в него с обеих сторон, — он только смотрел молчаливо и отчаянно на жену, передавая ей взглядом свою любовь, свой восторг, свое страдание. И, видимо, всего этого было слишком много для нее — она устало прикрыла веки.
— Посторонитесь, товарищи! — весело сказала вошедшая сестра. — Большой человек идет.
Она высоко подняла вверх сверток: из беленькой рамочки глядело сонное, морщинистое, старческое лицо ребенка. Санитарки откинули одеяло и, стараясь не тревожить Юлию, умело примостили к ней сына. Маленький сонный человечек ожил, крепко ухватил мать за сосок, причмокивал, пуская молоко мимо рта. Юлия снова медленно приподняла веки, приоткрыла рот, на щеках ее появился нежный, легкий румянец. У ее груди шевелился, посапывал живой упругий комочек, жадно высасывая из нее остатки ее прежней, ослабевшей жизни, возрождая ее своей молодой, крепкой жизнью.