Река во тьме. Мой побег из Северной Кореи

Исикава Масадзи

В лучшие времена у него было 20–30 прислужников. И он был боссом. Большой шишкой. Крестным отцом. На черном рынке ни происхождение, ни образование, ни воспитание роли не играют. Ты мог быть бывшим военным. Выходцем из благородной среды. Японцем… Корейцем… Это не имело значения. Все, что имело значение, так это физическая сила, и мой отец понимал, как жить в мире насилия. Но потом, когда война закончилась и все возвратилось к нормальной жизни, его физическая сила вмиг обесценилась. Вдруг стали играть роль и национальность, и происхождение, и образование. И в этой новой иерархии мой отец был ничем. У него не было семейных связей, родственников. Хуже того, он был корейцем. Это здорово снижало шансы получить работу, тем более приличную. Когда «Всеобщую Ассоциацию корейских граждан» объявили вне закона, его личный авторитет и авторитет его «уличного спецназа» упал до ноля. Его бывшие коллеги вознеслись очень высоко в «Миндане», а он так и остался

в сточной канаве без всяких перспектив выбраться оттуда. И принялся вымещать копившуюся годами злобу на матери. Ее семья владела собственностью, да и она для своего круга имела неплохое образование – то есть то, чего он жаждал, но так и не смог получить. Вот она и превратилась для него в громоотвод, именно на ней он вымещал ненависть к миру. Сначала я задался вопросом, почему он никогда не избивал Канэхару. Думаю, потому, что она, как и сам мой отец, была кореянкой и не служила ему постоянным напоминанием о том, что он мог бы иметь, но так и не приобрел.

Одну вещь я крепко уяснил себе в те времена – некоторые люди, такие, как мой отец, например, просто бахвалятся своей силой, у других же есть конкретные причины для жестокости.

Когда я заканчивал начальную школу, отец мой решил, что я должен продолжить образование в корейской средней школе. Я не хотел переходить туда – я даже не говорил по-корейски, – но боялся перечить ему и все же пошел в эту школу.

Большинство учеников школы происходили из бедных семей. Наша бедность объяснялась очень простой причиной – расовой дискриминацией. Большинство учеников никогда активно не выражали свое недовольство этим – они были просто слишком поглощены тем, чтобы выжить. Но это отнюдь не означало, что они все безоговорочно принимали такой статус-кво. У моих одноклассников нередко случались стычки с японцами, например, во время игр или по пути домой из школы. Со временем все поняли прямую связь между расовой дискриминацией и насилием. Логика была налицо. Если кто-то ударял тебя, ты другую щеку не подставлял. А бил в ответ. Причем вдвое сильнее.

Сначала я чувствовал себя оторванным от своих одноклассников. Но позже, присмотревшись к ним, я постепенно стал ощущать родство с ними. Я понял, что и моя бабушка, и дедушка, и другие родственники были не правы. Корейцы не были чудовищами, которыми их пытались представить. Разумеется, они были грубы – да и как им не быть грубыми и неотесанными при их-то жизни, – но они были и отзывчивыми, и добрыми. Хотя я все еще держался в стороне от большинства из них, я постепенно сблизился с парнем по имени Кан Tхэсон – мы сидели за одной партой. Все стриглись коротко, но у Кан Тхэсона волосы были довольно длинные и спутанные, несмотря на школьные правила. Они напоминали львиную гриву, отчего он и заработал себе прозвище «Лев».

Когда Лев узнал о моей семейной ситуации, он однажды пригласил меня к себе. Мы шли через лабиринт улочек корейского района около кондитерской фабрики, и в воздухе стоял сладкий запах леденцов. Когда мы пришли к нему, его мать тут же спросила меня, не хочу ли я есть. И сразу же помчалась на кухню – в мгновение ока на столе появилось блюдо с рисом, еще одно – с корейскими соленьями, и стол вскоре был весь уставлен едой.

Мать Льва без устали повторяла: «Ешьте! Ешьте больше!» А я еще не успел прожевать и пихал в себя все, что только мог. Лев с матерью с улыбкой смотрели на меня. Я тогда впервые испытал любовь к себе совершенно чужих людей. Их теплота и доброта были такими желанными! По правде говоря, я был так ошеломлен, что и глоталось с трудом. С тех пор дом Льва стал единственным местом, где я по-настоящему чувствовал себя комфортно и спокойно. Даже когда жизнь стала преподносить мне один сюрприз за другим, я никогда не забывал той доброты, которую дарила мне его семья.

Как только Лев и я по-настоящему подружились, я почувствовал себя куда увереннее и уже без всякого стеснения общался со своими одноклассниками. Но большинство наук так и оставались для меня недосягаемыми – их преподавали на корейском языке. Математика еще была мне доступна, как и другие естественные науки – в какой-то степени, но почти все остальное было просто тарабарщиной. В классе были и другие, кто, как и я, не владел корейским. И знаете что? Некоторые учителя вопреки правилам объясняли некоторые предметы по-японски. Истинные диссиденты!

Нам втолковывали, что Ким Ир Сен был «вождем, освободившим Корею от колониализма». Он вел войну против американских империалистов и их южнокорейских лакеев – и победил. Это было вбито в наши головы намертво – Ким Ир Сен – отлитый из стали несгибаемый вождь. И учителя гордились Великим Вождем, его ролью Великого Лидера молодого государства.

В тот период Япония была поражена рецессией. Обанкротились многие компании, и безработица резко возросла. Корейцы оказались на самом дне, и если раньше жизнь была просто нелегкой,

теперь она стала катастрофически тяжелой для многих семей. Между тем в Северной Корее Ким Ир Сен объявил, что он строит социалистическую утопию. Это называлось «Движением Чхоллима» (Чхоллима – мифический корейский крылатый конь, проходящий за шаг тысячу ли, символ быстрого движения и прогресса; «Движение Чхоллима» – северокорейский аналог стахановского движения в СССР. – Прим. ред.). Как и большинство из нас, наши учителя тоже жили в бедности. Таким образом, они хватались за соломинку. Там, через пролив, лежала та самая страна «Земля Обетованная», «рай на земле», «земля молока и меда». В охватившем их отчаянии они попались на эту удочку, на эту ложь и передавали ее нам. Я слушал то, что они говорили, вполуха – ну ладно, там, за морем, разумеется, «рай на земле». Ну а нам-то что с этого? Лично мне? Как сделать свою жизнь здесь и сейчас? На улицах шумели демонстрации, наша семья едва сводила концы с концами, и мы жили в постоянном напряжении. А тут еще и эта Канэхара, которая все еще жила с нами, так что нам по-прежнему видеться с матерью приходилось только тайком, на выходных… Во всей этой повседневной кутерьме всерьез задумываться о «рае» в Северной Корее как-то не получалось.

Однажды, спустя приблизительно год после того, как моя мать ушла из дому, я пришел домой и увидел у дверей множество снятой обуви (на Дальнем Востоке в доме принято ходить босиком, гости разуваются снаружи. – Прим. ред.). Я был изумлен, увидев, как группа парней отчитывает моего отца. И что самое поразительное – он молчит и не лезет в драку. Этому могло быть лишь одно объяснение: эти ребята точно были важными шишками в возрожденном «Чхонрёне». Незаметно проскользнув в комнату, я подслушал их разговор. Один из них сказал: «Вот что, если ты не наладишь отношения со своей женой, наша дружба закончится». Другой добавил: «Мы доведем это дело до руководства «Чхонрёна». И тогда ты у нас попляшешь». Один за другим они все высказались в подобном духе, призвав его поразмыслить как следует над своей жизнью. Пробыв у нас час или чуть больше, они поднялись и ушли. Мой отец с Канэхарой тоже ушли, но я понятия не имел, куда именно. Он возвратился поздно ночью и один. Я не знаю, куда делась Канэхара, но больше я ее не видел.

Несколько дней спустя несколько человек из «Чхонрёна» вновь стояли на пороге – вместе с моей матерью. Я был так поражен, что молча созерцал всю картину. Один из них заявил матери: «Ваш муж обещал, что исправится. Вы готовы вернуться к нему? Речь идет не только о вас. Подумайте о детях», – добавил он. Я видел, что и мать изумлена и не знает, что сказать, но в конце концов она согласилась вернуться домой. Хотя мои сестры плясали от радости, у меня на душе кошки скребли. Все, о чем я мог думать, было то, что мой отец снова возьмется за старое. Весь вопрос был – когда. Но день прошел. Ничего не произошло. Минула неделя, затем и месяц. Ничего. Он больше не поднимал на нее руку. Чхонрёновцы время от времени заходили к нам удостовериться, что все у нас нормально.

Этим все не закончилось. Они коснулись и отцовского тунеядства. Придя к нам в очередной раз, они накинулись на него с вопросами: «Посмотри на себя! У тебя нет работы. И что ты предпринимаешь? Ты пьешь с утра до вечера и превращаешь жизнь семьи в ад. Но если бы ты пошел туда, ты бы нашел работу, ее там достаточно! Подумай над этим! Подумай о детях – пусть они закончат университет». Я не знал, где было это туда, и что это было, но они неоднократно убеждали его вернуться туда. Они говорили и говорили, иногда до полуночи и позже. Я слышал все их разговоры через тонкую раздвижную дверь, которая отделяла мою комнату от их. Они обсуждали что-то, что изменит мою жизнь полностью. Раз и навсегда. Я никак не мог понять, о чем все-таки идет речь. Потом, уже в школе, до меня дошло, что они имеют в виду. «Северная Корея – ваша страна. Это – рай на земле. Это – ваш шанс. Вернитесь на родину!» Но Северная Корея не была моей страной. Она не имела ко мне отношения. Почему моего отца так убеждали «возвратиться» туда?

Ким Ир Сен распинался приблизительно на эту же тему в речи, которую мы прослушали в школе 8 сентября 1958 года, если мне память не изменяет. Он говорил примерно это: «Наших соотечественников, живущих в Японии, притесняют, они не имеют никаких прав. Из-за этого они прозябают в бедности и хотят возвратиться на родину. Мы приглашаем их вернуться. Правительство Народной республики гарантирует, что они могут начать новую жизнь, когда вернутся домой. Мы гарантируем им нормальные условия жизни». Смысл выражения «возвращение в Северную Корею» все еще никак не доходил до меня. Мой отец был из южной части Кореи, не из Северной Кореи. Никакой Северной Кореи и в помине не было, когда мой отец родился. Почему он должен был «возвратиться» туда, где он ни разу не был?