Река во тьме. Мой побег из Северной Кореи
Шрифт:
После заявления Ким Ир Сена «Чхонрён» начал массовую кампанию репатриации, называя это «гуманизмом и человеколюбием». В следующем году, в 1959-м, японское Общество Красного Креста и корейское Общество Красного Креста тайно договорились в Калькутте о заключении «Соглашения о возвращении». Четыре месяца спустя первые суда с возвращавшимися в Корею отплыли из японского порта Ниигата. Вскоре после этого люди из «Чхонрёна» зачастили к нам с уговорами. Они полностью поддерживали идею массовой репатриации.
Знал ли об этом Международный комитет Красного Креста? Соединенные Штаты? ООН? Да, да и да. И что они предприняли против этого? Ничего.
В первые
Японское правительство активно способствовало репатриации, исходя, возможно, из гуманитарных побуждений. Но я считаю, что они на самом деле руководствовались самыми мерзкими и циничными соображениями. Присмотритесь к фактам. В период японского колониализма (Корея была колонией Японии с 1910 по 1945 год. – Прим. ред.) тысячи и тысячи корейцев согнали в Японию против их желания, превратив в рабов, а потом и в пушечное мясо. Теперь же правительство боялось, что эти корейцы и их семьи, так и оставшиеся в Японии людьми второго сорта, обреченные в послевоенные годы на нищету, могут стать источником нестабильности в стране. Отправка их в Корею была решением проблемы. Только и всего.
Правительство Северной Кореи понимало, что страна отчаянно нуждалась в восстановлении после Корейской войны. В такой ситуации приток рабочей силы был очень ко времени. Ким Ир Сен с пеной у рта доказывал миру, что Корейская Народно-Демократическая Республика во всем превосходит Южную Корею. Перспектива возвращения тысяч корейцев, готовых влиться в ряды пехотинцев «Большого марша вперед» (так я называл эту идею), подогревала его маниакальные иллюзии.
Таким образом, массовая репатриация была как нельзя на руку правительствам обеих стран – прекрасной взаимовыгодной ситуацией для всех, кроме тех простых людей, которые стали ее жертвами.
На нас обрушивался шквал наивной, ребяческой истерии: «Воспользуйтесь благами работы и учебы в Северной Корее!» «Северная Корея – рай на земле!» «Чхонрён» и пресса пели эти песни хором. Важные шишки в «Чхонрёне» просто помешались на этом, а журналисты демонстрировали восхитительное простодушие. Ну, конечно, они чувствовали вину за колониальную политику Японии по отношению к Корее, но эта вина, вместо того чтобы отточить их аргументацию, замутняла сознание, сводя на нет их критичное восприятие событий. Я имею в виду, что даже во второй половине ХХ века они все еще считали коммунизм дорогой к безграничному счастью человечества. Интересно, испытал ли кто-то из вопивших об этом на всех углах всю горечь страданий впоследствии? А ведь именно они и несут ответственность за эти страдания.
Однако я не убежден, что людей к эмиграции подталкивал наивный утопизм. Во всяком случае, не только он. Для большинства перемещенных корейцев, живущих тогда в Японии, ключевым стало куда более простое обещание: «По возвращении на родину правительство гарантирует вам стабильную жизнь и первоклассное образование для ваших детей». Для бесчисленных корейцев – безработных, низкооплачиваемых отчаявшихся людей, готовых работать где угодно и чуть ли не даром, – абстрактные посулы социализма сами по себе были не слишком завлекательны,
Однажды вечером в 1959 году, когда я вернулся из школы, мой отец объявил: «Мы возвращаемся в мою страну». Меня буквально затрясло от злости и возмущения. «И думать об этом не хочу!» – выкрикнул я. «Я не поеду!» Мое сердце готово было выскочить из груди. В поисках поддержки я обратился к сестрам и матери. Но что взять с сестер – они были просто дети, они даже вообще не поняли, о чем речь. А отец тем временем продолжал: «Здесь нам жрать нечего. А там у нас будет нормальная стабильная жизнь – то, чего мы здесь никогда не имели!» Мать готова была разрыдаться: «Но я ни слова не понимаю по-корейски. Как же там мне жить?» Она была перепугана, и я даже понадеялся, что она не согласится. Но в то же время я видел, что она напрямую не сказала ему, что не поедет.
Бабушка была просто в бешенстве, когда мы с матерью рассказали ей о планах отца. «Это же ужас! Вы что, серьезно туда собрались? Корейцы – варвары, как и твой муженек. Кроме того, и ты японка, и дети твои – японцы. Северокорейцы возненавидят вас. Я уверена, что все это закончится ужасно». Никогда в жизни я не видел нашу бабушку такой рассерженной, как в тот день.
Когда мы вернулись от бабушки домой, там нас уже подкарауливали ушлые типчики из «Чхонрёна».
Они приходили каждый день и обрабатывали мать. Постепенно они убедили ее своими обещаниями. Они говорили: «Если поедете туда, у вас никогда не будет ссор. Ваши дети будут учиться в школе бесплатно. И через три года вы сможете съездить в Японию навестить родственников и друзей». Как же я ненавидел этих мерзких, хитрых, коварных лгунов!
И в конце концов они победили. Эти выродки одержали верх. Моя мать согласилась поехать с отцом в Северную Корею. Я был поражен и возмущен. Что она думает? С какой стати она решила поехать с ним? По любви? После всего того, что он с ней сделал?! Или из непонятно понимаемого ею чувства долга? Она на самом деле поверила в обещания лучшей жизни? Это мне уже никогда не узнать.
Наш отъезд был намечен на январь 1960 года. Когда этот день наконец наступил, отец, мать, сестры и я в последний раз вышли из дома и направились на вокзал Синагава. Там собралась большая толпа. Хотя я понимал, что никого из родственников не увижу, все же надеялся разглядеть в толпе бабушку, моих дядей и двоюродных братьев и сестер, но, разумеется, никого не увидел. Бабушка страшно обиделась на мать и объявила, что та ей больше не дочь. И все же я надеялся, что хоть кто-то из родственников – не важно кто – придет попрощаться. Играл духовой оркестр, люди вокруг вопили «Ура!».
Мой друг Лев пробрался через толпу. Он обнял меня за плечи и тряхнул меня. Я заметил слезы у него на лице.
«Вы правда уезжаете?»
«Я напишу тебе. И обещаю вернуться когда-нибудь».
Ничего больше я выдавить из себя не смог. От волнения у меня свело живот. Меня охватила буря эмоций, как только мы сели в поезд. Я оглянулся посмотреть на Льва – тот белый, как бумага, неподвижно стоял на платформе. Я внезапно понял, что никогда его больше не увижу.
Когда поезд тронулся, поднялся страшный гвалт – прощальные выкрики, пожелания благополучия, счастья… И вдруг все взрослые в вагоне расплакались. Я спросил себя почему. В конце концов, люди возвращались к себе на родину, так чего же реветь? Чего грустить? И мне это показалось очень дурным предзнаменованием.