Рекенштейны
Шрифт:
И он указал на два портрета, написанных на дереве.
— А вот их внук Эбергард, который пошел в монахи, после того как задушил свою жену по ложному подозрению.
— Фи! Изверг! — воскликнула Габриэль, отходя прочь и отводя глаза от грозного рыцаря, облаченного в кирасу поверх монашеской рясы.
Спрашивая имена и знакомясь с историей жизни изображенных лиц, они медленно продвигались вперед; и по мере того как они приближались к новейшим временам, галерея становилась богаче и полней.
— А это что такое? — воскликнула вдруг графиня, указывая на две большие рамы, занавешенные черным сукном.
— Эти портреты связаны с печальной фамильной легендой и изображают жену и брата Арно Арнобургского, которого вы видите вот тут.
И он указал
— Какая легенда? Расскажите нам, Арно; я предчувствую: это что-нибудь трагическое.
— Да, это нечто весьма печальное. Но вот факт таков, каким нам его передает хроника. Во второй половине XVI века в этом самом замке жили два брата: Жан Готфрид и Арно, на два года моложе первого. Они нежно любили друг друга; и когда младший, возвратись из путешествия по Италии, привез молодую жену — Жан Готфрид принял их с распростертыми объятиями. Бианка была дочь благородного венецианца, красивая, как греза, но пагубная для тех, кто к ней приближался; все должны были ее любить, и, по словам хроники, в глазах ее был демон, убивающий тех, кто подчинялся ее чарам.
Не разделяя мнение хроникера, я полагаю, что Бианка была красивое и опасное существо, которой не так легко противиться. Бедный Готфрид испытал это на самом себе. К несчастью, Бианка питала к нему безумную страсть. Ему бы следовало бежать от нее, но он не имел на то силы и, позабыв брата, увлекся ею. Но пылкой и страстной итальянке этого было недостаточно; она решила отделаться от мужа, который стеснял ее, и однажды Арно был найден заколотым; но удар оказался не смертельным. Жан, любивший брата, несмотря на то, что обманывал его, усердно ходил за ним; но глаза Арно раскрылись и он осыпал брата заслуженными упреками. Узнав, что не кто иной, как Бианка посягнула на жизнь своего мужа, Жан Готфрид был охвачен ужасом и раскаяньем; объявил своей невестке, что отказывается от нее и поступает в монастырь, чтобы искупить свое преступление. Конечно, эта безумная женщина вымолила у него последнее прощальное свидание. На этом свидании, устроенном в одном из старых флигелей замка, Бианка отравила своего любовника и себя. Их нашли мертвыми в уединенной комнате, которую Арно велел тотчас же замуровать, оставив там их тела. Затем велел занавесить черным сукном портреты двух преступников; и с тех пор ничей глаз не видел их.
Габриэль слушала со сверкающим взглядом и с трепетным вниманием.
— Вам известно, где эта комната?
— Нет. И я полагаю, что эта легенда не имеет основания. Вероятно, эти несчастные были погребены безо всякой пышности, что и дало повод распущенному слуху.
— Ах, Арно, велите снять сукно; мне бы хотелось видеть лицо бедной женщины, которая своей жизнью запечатлела свою любовь.
— Нет, нет, Габриэль, — возразил молодой граф, отрицательно качая головой, — я не могу нарушить волю моего несчастного предка; все его потомки чтили ее. Потом я суеверен, а говорят, что тот, кто откроет эти портреты, навлечет на фамилию целый ряд несчастий.
— Какая глупость! Можно ли в наш просвещенный век верить таким сказкам мамок? Умоляю вас, Арно, откройте портреты. Месье Веренфельс, помогите мне. Разве вам не интересно увидеть их?
Готфрид покачал головой.
— Нет, не надо шутить с судьбой и тревожить это мрачное прошлое. Будьте тверды, граф, не уступайте. Зачем видеть лицо вероломной женщины, которая двух человек ввергла в несчастье, посягнула на незаконное обладание и разрушила связь братской любви.
— Боже мой! Этот бедный Жан Готфрид был, конечно, более чувствителен к красоте. И какая ирония, что он носил имя того, кто так сурово его осуждает.
— Я жалею его за гнусную слабость, но Бианку осуждаю, так как не могу ни уважать, ни жалеть суетную, преступную кокетку, которая посягнула на жизнь мужа и любовника.
— Не всякий может быть Катоном, как вы, — проговорила Габриэль, чувствуя, что краснеет от досады, и отворачиваясь.
Приблизясь к Арно, она снова стала умолять его с такой настойчивостью, что молодой человек терял всякую твердость; и когда слезы показались на ее чудных синих глазах, обращенных к нему с жаркой мольбой, он не мог более противиться. Взял высокий табурет, стал на него и снял черное сукно, закрывавшее один из двух портретов; под этим покрывалом оказалось другое, третье, четвертое; последнее было снято и упало на пол, поднимая облако пыли. Тогда Арно и Готфрид вскрикнули, с изумлением переводя глаза от портрета Бианки на Габриэль. Последняя стала бледна, как ее белое платье, и молча всматривалась в черты преступной прабабки. Все трое долго не могли придти в себя, потрясенные поразительным сходством между портретом и Габриэль. Это было то же бледное лицо с правильными чертами, такое же капризное выражение румяных губ, те же черные локоны; разницу составляли лишь черные глаза Бианки, суровые и страстные.
— Какое диво! — вымолвил, наконец, Арно. — Если бы не черные глаза и не костюм, то можно было бы думать, что вы, Габриэль, служили моделью этому портрету.
— Да, это очень странно и доказывает, во всяком случае, что все, что на меня похоже, предназначено принадлежать фамилии Рекенштейнов, — отвечала молодая женщина, стараясь улыбнуться. — Но, Арно, теперь надо открыть другой портрет; я горю желанием увидеть черты того, кто внушил моей предшественнице такую безумную страсть.
В тревожном раздумье и тоже волнуемый лихорадочным нетерпением, молодой человек дрожащей рукой сорвал покрывало со второй рамы; и взоры всех троих с безмолвным изумлением устремились на портрет графа Жана Готфрида.
Это был красивый мужчина с благородной осанкой и насмешливым ртом; его большие глаза синевато-серые, как сталь, светились гордостью и энергией; маленькая бородка пепельного цвета обрамляла его лицо, и из-под тока с пером выгладывали коротко остриженные волосы того же цвета. Он был в ботфортах и в черном бархатном камзоле, обрисовывающим его стройный, крепкий стан. Молодой человек стоял прислоняясь к столу; одной рукой держал перчатку, другая опиралась на кинжал, висевший у его пояса. Равно как и первый портрет, это было высокое произведение итальянского художника. Но изумление присутствующих было вызвано не одним лишь совершенством исполнения, но тем, что, исключая более серьезное и мрачное выражение лица и разницу в цвете глаз и волос, граф Жан Готфрид был верным портретом Готфрида Веренфельса.
И Веренфельс, бледный, взволнованный, глядел на эту странную фигуру, изображающую его самого. Арно первым пришел в себя.
— Какая поразительная игра случая, — медленно промолвил он. — Габриэль и Бианка — одно лицо. Я, Веренфельс, — живой портрет моего предка. Кто объяснит эту тайну природы? Но, — добавил он с живостью, — надо позвать отца и других, чтобы показать им это чудо.
И он ушел почти бегом.
Глаза Габриэли были прикованы к лицу Готфрида, поглощенного созерцанием этих странных портретов. Минуту спустя она сказала дрожащим голосом:
— Теперь, когда я видела любовника Бианки, признаюсь, меня удивляет ее вкус. Можно ли привязаться к человеку, каждая черта которого выражает суровость и холодность; его бесстрастные глаза никогда, вероятно, не оживлялись любовью, и я не думаю, чтобы он отвечал на страсть бедной безумной женщины.
Молодой человек повернулся и устремил на графиню глубокий взгляд, озаренный необычайным блеском.
— Почему же нет! Я допускаю, что молодой граф мог быть очарован красотой Бианки. Впрочем, графиня, вы, может быть, правы. Быть очарованным красивой женщиной, которая соблазняет вас, не значит еще любить ее. Человек не оставляет ту, которую любит, но умирает, прижав ее к своей груди. Нет сомнения, однако, что бесчестный поступок всегда влечет за собой наказание, и человек, отдающий свое сердце на произвол страстей женщины, рано или поздно погибает. Если ваше предположение верно, графиня, то страсть Бианки понятна: холодность разжигает пламень, и отвергнутая любовь всегда бывает самой упорной.