Рекрут Великой армии
Шрифт:
Но вернусь к моей истории.
Через пятнадцать дней после битвы при Ханау тысячи повозок с ранеными и больными ехали через Пфальцбург.
Тетя Гредель и Катрин, стоя у порога дома, глядели на этот печальный кортеж. Проехало уже больше тысячи двухсот телег, а меня не было ни в одной из них. Тысячи отцов и матерей сбегались за десятки миль и тоже стояли вдоль дороги, отыскивая своих сыновей среди раненых. И многие вернулись домой, не найдя своих близких!
На третий день Катрин узнала меня. Я лежал с другими несчастными и все мы были с ввалившимися щеками, исхудавшие до костей, умирающие от голода.
— Это он! Это Жозеф! — крикнула Катрин.
Никто не хотел верить этому. Даже тетя Гредель долго всматривалась, прежде чем сказать:
— Да, это он! Надо вынуть его из телеги… Это наш Жозеф.
По ее просьбе меня перенесли к ним в дом. За мной стали ухаживать. Страшная жажда мучила меня, и я все время кричал: «Пить! Пить!» Никто в деревне и не надеялся, что я выживу, но воздух родины оказался для меня целительным.
Через шесть месяцев, 8 июля 1814 года, мы отпраздновали нашу свадьбу. Дядюшка Гульден, любивший меня, как сына, принял меня в качестве компаньона в свое дело. Мы стали жить все вместе, и, казалось, были самыми счастливыми людьми на свете.
Войны закончились. Союзники ушли к себе. Император уехал на остров Эльбу. На престол вступил Людовик XVIII. Но Наполеон еще не собирался сдаваться.
Хочется верить, что мой рассказ о кампании 1813 года убедит молодежь, как призрачна военная слава, и покажет, что настоящее счастье возможно только там, где царят мир и свобода. Если окажется, что эта история была действительно полезна и интересна, тогда я поведаю о том, что было дальше, и расскажу вам о Ватерлоо.
Книга вторая. ВАТЕРЛОО
Глава I. Наступил мир
Я никогда не видел ничего более радостного, чем воцарение Людовика XVIII в 1814 году. Дело было весной, когда уже зацветали фруктовые сады. В течение предыдущих лет народ перенес столько бедствий, столько раз ему угрожала опасность попасть в солдаты и не вернуться домой, он так устал от всех этих сражений, всей этой славы, пушечной пальбы и благодарственных молебствий, что думал только о мире, отдыхе и обустройстве своего угла.
Да, все были довольны, кроме старых солдат. Я помню, как третьего мая, когда пришел приказ вывесить белый флаг [19] на церкви, все боялись сделать это, опасаясь солдат гарнизона. Пришлось дать шесть золотых кровельщику Никола Пассофу, чтобы он выполнил это опасное поручение. Со всех улиц глядели, как Пассоф, держа белый шелковый флаг с цветами лилий по краю, взбирался на крышу церкви. А из окон двух казарм в него палили солдаты.
19
Белый — цвет французской монархии.
Пассоф все-таки повесил флаг и, спустившись, спрятался в амбаре, в то время как солдаты искали его по всему городу, чтобы убить.
Крестьяне, рабочие и горожане, все в один голос кричали: «Да здравствует мир! Долой рекрутский набор!» Всем надоело жить, как птичке на ветке, и ломать себе кости ради дел, которые нас не касаются.
Среди всеобщей радости я был, наверное, самым счастливым. Я удачно выбрался из ужасных битв при Вейсенфельсе, Лютцене и Лейпциге и ускользнул из лап тифа. Я узнал воинскую славу и потому еще более полюбил мир и возненавидел солдатскую службу.
Я вернулся к дядюшке Гульдену. Увидев меня, он протянул руки и воскликнул:
— Это ты, Жозеф! Дорогое дитя мое! Я считал тебя погибшим.
Мы плакали и целовали друг друга.
Затем мы снова дружно зажили вместе. Он тысячу раз заставлял меня рассказывать ему о походах и шутливо величал меня «старым служакой».
Мне он рассказал об осаде Пфальцбурга. Враг подошел к городу в январе. В Пфальцбурге оставались лишь старые солдаты и несколько сотен артиллеристов. Пушки были поставлены на укреплениях. Во время осады пришлось питаться кониной и ломать чугунные печки у горожан, чтобы изготовить из них картечь. Дядюшка Гульден, несмотря на свои шестьдесят лет, был наводчиком при большой двадцатифунтовой пушке. Слушая этот рассказ, я представлял себе дядюшку Гульдена в его черном колпаке и очках на бастионах и не мог удержаться от смеха.
Мы зажили, как раньше. Я опять поселился в своей комнатушке и по-прежнему накрывал на стол и варил обед.
Я мечтал день и ночь о Катрин. Наша женитьба была уже решена, но было одно препятствие, которое доставляло мне немало огорчения. Рекруты набора 1815 года были распущены, но мы, набора 1813 года, все еще числились солдатами. Правда, теперь это было не так опасно, как во времена Наполеона, и многие из нас спокойно жили в своих деревнях. Но зато, чтобы жениться, требовалось получить особое разрешение. Без этого разрешения свадьба не могла состояться.
Дядюшка Гульден написал на этот счет прошение военному министру. Он указал в нем, что я еще не оправился от болезни, что я хромаю со дня рождения и поэтому очень плохой солдат, но могу быть хорошим отцом семейства. Он писал, что я очень худой и слабого телосложения, что меня надо положить в лазарет и т. д., и т. п. Это было очень красноречивое прошение.
Изо дня в день мы все ждали ответа от министра — и тетя Гредель, и Катрин, и дядюшка Гульден, и я. Вы не можете представить себе мое нетерпение. Я за полмили слышал, как почтальон Бренштейн идет по улице. Я облокачивался на подоконник и не мог больше работать. Я глядел, как он заходит во все дома, и, если он на секунду задерживался где-нибудь, я думал: «Чего он там так долго болтает! Разве не может отдать письмо и уйти! Этот Бренштейн настоящая кумушка!».
Иной раз я не выдерживал, выбегал ему навстречу и спрашивал:
— У вас ничего нет для меня?
— Нет, господин Жозеф, ничего нет!
Я печально возвращался домой, а дядюшка Гульден говорил мне:
— Ты как ребенок! Имей же терпение, черт возьми! Ответ придет… Ответ придет…
По воскресеньям я, разумеется, отправлялся в деревню Четырех Ветров к тете Гредель и Катрин. В эти дни я просыпался спозаранку. Первое время я, просыпаясь, думал, что все еще нахожусь в солдатах. Я холодел от этой мысли. Потом, осмотревшись кругом, я успокаивался. «Ты у дядюшки Гульдена и сегодня идешь к Катрин» — думал я, и эта мысль прогоняла остатки сна. Я собирался вставать и одеваться, но в это время часы били четыре. Городские ворота были, стало быть, еще закрыты. Приходилось ждать. Чтобы скорее проходило время, я начинал вспоминать всю историю моей любви, моей солдатчины, всю свою жизнь.
Когда било пять, я вскакивал с постели, мылся, брился, надевал праздничный костюм. Дядюшка Гульден, еще лежавший в кровати за пологом, говорил мне:
— Хе-хе! Я уже слышу тебя. Уже целых полчаса ты там ворочаешься. Хе-хе… Сегодня у нас воскресенье…
Он смеялся, и я смеялся вместе с ним. Через несколько минут я уже был на улице. Боже, какое было время! Как все цвело и зеленело! Как все старательно и весело работали, стараясь догнать упущенное время. Во всех садах и огородах женщины и старики рыли, копали, и таскали лейки.