Реквием по любви. Грехи отцов
Шрифт:
А потому, руководствуясь одними лишь инстинктами, Борзый угрожающе прогромыхал, когда Пашка попытался заговорить вновь:
— Молчи!
— Есть вероятность…
— Паша, не вздумай!
— … что он…
— Где? — подначивал его Прокурор, вслушиваясь в каждое слово.
— … сейчас…
Не помня себя от отчаяния, Борзый схватил его за шкирку и тряханул как следует, дабы в чувства привести. А после, практически уперевшись своим разгоряченным лбом в его лоб, яростно выплюнул:
— Сказал же, заткнись! Ни слова больше!
Сокол не пытался
— Я должен…
— Нет, не должен! — почти кричал Дмитрий, пытаясь образумить друга. — И никто… НИКТО не смеет принуждать тебя к подобному! Речь ведь идет о твоем отце, каким бы ублюдком он ни был! Ты в этом не участвуешь! Точка!
Если до сего момента Пашка пребывал в относительном внешнем спокойствии, то теперь он… окончательно сломался. Его нервы сдали.
— Как ты не понимаешь? — заорал Сокол, в ответ хватая Дмитрия за грудки. — У меня нет выбора! Его просто… нет! Я всегда знал, что мой отец – редкостная мразь. Садист и тиран. Но не подозревал даже, до какой степени! Мы наивно полагали, что столь жестоким он был лишь с нами – с членами своей семьи. Только реальность оказалась в разы ужаснее! В разы мучительнее! И… больнее! Он окончательно съехал с катушек! Он отнял жизни стольких людей! И отнимет еще больше, если его не остановить!
Борзый усилил хватку, с трудом контролируя гнев, струящийся по венам.
— И мы остановим! — процедил сквозь зубы, не узнавая собственного голоса. — Обязательно остановим! Но… сами. Без твоей помощи. Без твоего участия.
— Да как же вы его без меня найде…
— Я все сказал, Паша! Я все сказал!
— Ты, верно, забыл, — глухо усмехнулся Соколовский, — что у него Лиза!
— Посмотри на меня внимательнее! — тяжело дыша, огрызнулся Борзый. — Реально думаешь, что я способен ТАКОЕ забыть?
— А простить? — не унимался Пашка. — Простить ты способен? Если с Рыжей что-нибудь случится по вине МОЕГО отца, ты простишь МНЕ мое молчание? Мое бездействие? Или обвинишь, как… после смерти Егора?
Делая над собой неимоверное усилие, Дмитрий разжал руки. Горечь прошлых ошибок и разочарований затопила нутро. Проявилась оскоминой на языке. Стиснув ладонями плечи друга, он обессиленно пробормотал:
— Случись нечто подобное, Соколик, и винить тебя будет уже… некому!
— Дим…
— А за Егора прости! Не прав я был. Несправедлив с тобой. И… раскаиваюсь.
Будто не веря услышанному, Пашка отстранился. Изумленно нахмурился.
Борзый же холодно усмехнулся, подтверждая все вышесказанное:
— Да брось! Мы ведь оба знаем, кто на самом деле ту кашу тогда заварил! И на чьей совести жизнь друга… тоже знаем! Только вслух не говорим. Неудивительно. Свои собственные ошибки признавать… чертовски сложно!
— Не соглашусь! — задумчиво отозвался Сокол секунду спустя. — Каждый сам в ответе за свою судьбу. Нас никто силком туда не тащил. Сами поперлись!
— Хорош меня лечить! — передернул плечами Дмитрий, прекрасно понимая, что тот просто успокаивает его. — Предпочитаю смотреть правде
На сей раз Пашка смиренно кивнул, пробормотав еле слышно:
— Как и я!
Похомов вперился в него тяжелым взглядом:
— Раз так, включай мозги! Одно дело, если мы найдем Шмеля своими силами и спросим с него за все содеянное. И совсем другое… если выйдем на твоего отца по твоей наводке! Ты сам-то потом как жить с этим будешь?
Соколовский растянул губы в некоем подобии улыбки и неопределенно пожал плечами. А после, с трудом вытолкнув воздух из легких, признался:
— Да уж, с главой рода нам не повезло. Отец – страшный человек. Жестокий. Беспринципный. Когда вспоминаю наше с Викой детство, регулярные побои и бесконечные слезы матери, возникает жгучее желание свернуть ему шею. Я никогда не понимал этого. Как можно к чужим людям относиться лучше, чем к своей собственной семье? Взять даже нашу соседку, Павлину Михайловну? Эта старуха слышала от него больше добрых слов, чем все мы вместе взятые! Порой мне кажется, что я люто ненавижу его. Но как только ярость стихает, с ужасом понимаю, что всецело ненавидеть отца не выходит, как бы сильно ни хотелось. Даже сейчас, когда знаю всю правду… не могу!
Дмитрий ободряюще похлопал Пашку по плечу, клятвенно заверяя:
— От тебя этого и не требуют! Все прекрасно понимают, каково тебе сейчас!
— Спасибо, брат! — тот с готовностью повторил его жест. — Спасибо!
— Прорвемся, Паш! Будет трудно, но прорвемся!
Они одновременно отстранились друг от друга. Борзый даже попытался улыбнуться. Однако резко нахмурился, припомнив кое-что из монолога Соколовского. Сердце дико трепыхнулось в груди. Кровь ускорила бег по венам. С трудом осознавая, почему заострил внимание именно на этой детали, он уточнил до жути сиплым голосом:
— Как, говоришь, зовут вашу соседку? Павлина Михайловна?
Сокол недоуменно почесал подбородок:
— Ну да. Так я и сказал.
Ощущая себя пьяным от переизбытка эмоций, Похомов задышал чаще.
Сквозь него в ту секунду словно двести двадцать вольт пропустили.
В голове против воли стала складываться логическая цепочка. Вполне очевидная и единственно возможная. От собственных догадок стало дурно.
— Павлина – женская версия имени… Павел! — пробубнил он себе под нос. — Он назвал своего первенца в ее честь! Шмель назвал тебя… в ее честь!
— В чью честь? — растерялся Пашка. — В честь этой старой грымзы?
Борзый зловеще рассмеялся, будучи не в состоянии более себя контролировать. Его лихорадило от напряжения. Пот выступил на висках.
Он гоготал, точно одержимый, и все никак не мог успокоиться.
— Серьезно не понимаешь? — прохрипел, едва обрел способность говорить. — Та, кого ты всю жизнь считал своей соседкой… на самом деле – твоя бабка! Она и есть мать Шмеля! И… родная сестра Пескаря! Та самая, которую он так тщательно прячет от врагов с тех самых пор, когда занял место настоящего Гарика. Гениально! Чтоб мне сдохнуть, это гениально!