Реквием по Жилю де Рэ
Шрифт:
Над сторожевой будкой кружат вороны. Стоит глубокая ночь, в небе зависла полная луна. Она выхватывает из тьмы покрытые снегом широкие холмы и одетые в хрустальный иней деревья. Лунный свет падает пляшущими бликами на поверхность воды в крепостном рве. А на глади близлежащего озера серебрится, тая вдали, лунная дорожка. Время от времени на дороге, ведущей в замок, мелькает тень — слышится хруст мерзлого валежника: это, должно быть, кабан или лиса, а может, олень.
Бриквиль вспоминает расшитые золотом гардины, развешанные в залах Тиффожского замка, массивные, украшенные гербами серванты, зажаренных фазанов, выставленных в ряд на застланном роскошной скатертью столе.
«Нет-нет, — думает он, — это еще не конец! Я возьму себе другое имя — Бриквиля больше нет. И прикуплю доброй землицы где-нибудь на юге. Мы еще поживем. А вот другие —
Екатерина Туарская:
«Жиль спускал все без разбору, точно безумный. Казалось, будто богатства предков, нажитые с таким трудом, давили на — него тяжким бременем. Дай ему волю, он разбазарил бы и мои земли, и даже наследство родной дочери. Он опять стал обхаживать меня, как обычно, когда ему что-то было нужно, но я уже была не та простушка, что прежде, и пропускала его медоточивые речи мимо ушей. Тогда он услал нас с Марией в Пузож, возрадовавшись, что наконец-то обрел свободу. С той поры я видела его лишь издали, и с каждым днем, как это ни прискорбно, он становился от меня все дальше. Так печально закончилась наша любовь, которая так хорошо началась. Да простит его Господь!»
19
ОРЛЕАНСКАЯ МИСТЕРИЯ
Жиль:
— Спустя время, однако, — продолжает брат Жувенель, — вы охладели к церковной музыке. Неужто вам так быстро наскучили дивные голоса певчих и величественные раскаты органа? По словам очевидцев, вы в то время разъезжали по городам и весям со своей рыцарской и духовной свитой и обозом; где вас только не видели, вы занимали все постоялые дворы, поглощали все запасы продовольствия и разыгрывали представления — мистерии, соти [31] , морески [32] , моралите [33] . Выходит, прощайте канторы — здравствуйте, шуты, так, что ли?
31
Соти —средневековые сатирические пьесы.
32
Морески —музыкально-танцевальные сцены, символически воспроизводившие борьбу христиан и мавров (IX–XV вв.).
33
Моралите —назидательные, аллегорические драмы, персонажи которых олицетворяли различные пороки и добродетели: Скупость, Лесть, Любовь, Дружбу и другие.
— Я никого не гнал.
— Ясное дело, монсеньор. Конечно, вы не смели никого прогнать, потому как от излишеств и бесчинств вообще перестали что-либо соображать.
— Просто мне нравилось доставлять людям удовольствие! Приносить радость!
— Устраивая пышные празднества, вы хотели поразить всех своей щедростью и великодушием и надеялись, что люди будут преклоняться перед вами еще пуще. И мне кажется, истина тут вот в чем: когда у вас были певчие, те немногие, кто слышал их, больше восхищались ими, а не вами. То было немое упоение. А вы жаждали всеобщего, бурного восторга, хотя и не заслуживали этого. Вот почему вы ударились в театрализованные представления — они непременно должны были сопровождаться оглушительными, исступленными рукоплесканиями и безудержным ликованием. Так возникла Орлеанская мистерия — она-то и поглотила все ваше состояние.
— Веселье, царившее вокруг, и мне доставляло несказанную радость. И я от всей души ликовал вместе с толпой. И в радости искал забвения. Я любил громадные подмостки: обыкновенно там трудилась добрая сотня мастеровых, а то и больше; они обсаживали сцену деревьями, но не искусственными, а настоящими, возводили всевозможные декорации, изображавшие горные пейзажи, дворцы и замки.
— Какое неслыханное ребячество! И это я слышу от вас, полководца, под началом которого была целая армия.
— Из года в год 8 мая орлеанцы устраивали праздничные шествия в благодарность Всевышнему, даровавшему им свободу. То был воистину великий день…
— А вы играли в щедрого мецената, у которого богатств что у принца крови, а то и больше? Вы снова принялись тешить себя химерами!
—
— И попросили его, чтобы он вывел вас главным героем!
— Нет, достоуважаемый брат, вторым после Жанны… Зачем вы придираетесь к каждому моему слову! Да, мне нравились пышные зрелища! Как вы не поймете: в них было мое спасение.
— От чего?
— От кошмарных наваждений, от бесов, которые неотступно преследовали меня! А яркие зрелища помогали мне избавиться от этих ужасов. Пока они шли, я удерживался на краю мрачной бездны. Благодаря им я становился таким, каким видел себя в своем воображении…
— Таким образом, вы обманывали сами себя. Да и не только себя, но и тех, кто по простоте души восхищался вами и молился на вас, как на Бога.
— Я верил, что я и правда такой, каким хочу казаться. К тому же Орлеанская мистерия была действом совершенно необыкновенным: я снова видел Жанну, мы как бы заново переживали нашу молодость и дружбу. Лично для меня подобные воспоминания были величайшими из чудес…
Мастер Фома:
— Реймс был самым великим днем в жизни Жиля, а Орлеан — его лебединой песней.
— Песней черного лебедя, принявшего обличье стервятника, — добавил Рауле.
— Позволь сначала мне сказать, а уж после думай, как знаешь. Итак, Орлеан был вершиной его славы и великолепия, однако ж подобное счастье стоило Жилю не дешево. Многие считали его чуть ли не самим Господом Богом. Иным же он напоминал солнце, клонящееся к закату. А кое-кто держал его не иначе, как за сумасшедшего…
В путь мы отправлялись все: рыцари, священники, основная прислуга, носильщики, коим надлежало нести органы, златокузнец, нанятый Жилем, и я, мастер по декорациям. Жиль брал с собой и Рене де Ласуза — в виде исключения.
Орлеан — огромный город. И постоялых дворов там не счесть; хозяева содержат их в чистоте, и они выглядят довольно уютными; кроме того, они издревле славятся своим радушием, гостеприимством и изысканной кухней. Мы занимали все постоялые дворы, а иной раз случалось, что нам даже не хватало места! Жиль с ближайшим окружением и слугами останавливался в «Золотом кресте». А Рене де Ласуз — в «Маленьком лососе», у Реньяра Прево. Рыцари и Лажюмельер — в «Хохлатке». Жан де Рэн и Болеи — в «Святой Магдалине». Герольд-Рэ и его трубачи — в «Черной голове». А я — у Маргариты в «Боге любви»… Конечно, ни один кров не мог вместить столько народу! Вместе с тем я заметил, — да и не только я один, потому как крепкое вино многим развязывало язык! — что нас размещали так не случайно и что Жиль, как всегда, старался держаться подальше от всех остальных. Теперь-то я знаю — это делалось с умыслом. Но разве орлеанцы могли заподозрить неладное? Они любили Жиля и почитали больше, чем жители других мест. Для них он был живым героем, сподвижником Святой Жанны. Этими наездами он оказывал высокую честь орлеанцам, будил в их сердцах дорогие воспоминания. А булочники, мясники, торговцы рыбой, кабатчики да маркитанты всех мастей, так те были просто на седьмом небе и радостно потирали руки: накормить и напоить добрую тысячу человек, вот так удача — прямо как снег на голову; куш им и впрямь светил изрядный, тем более, что монсеньор Жиль никогда не скряжничал. Понимаешь, что я хочу сказать, Рауле? В иных местах Жиля боялись как огня: завидев его еще издали, люди в ужасе бежали кто куда, плюнув на щедрые посулы. А здесь, в Орлеане, его почитали, как самого короля. Ощущал ли он эту любовь, что было у него на уме — сказать не могу. Я же не духовник, чтобы выслушивать его откровения, или казначей, чтобы считать его деньги, — у меня роль была совсем другая: надо было рисовать эскизы подмостков и костюмов на полторы сотни лицедеев, одним словом, готовить представление, в чем мне усердно помогали сами комедианты, нанятые Жилем; — их было сотни полторы, если не больше! Представляешь, какое это было восхитительное зрелище: подмостки занимали по ширине всю улицу и возвышались на несколько этажей. Костюмы были пошиты не из какого-нибудь тряпья, а из настоящей парчи, крепкого бархата, золотых и серебряных тканей — и все это только на один день! Таково было решение сеньора Жиля! О, будь уверен, мы еще долго не увидим ничего подобного, даже в Орлеане!