Реквием
Шрифт:
Наконец Коваль приподнял щипцами чугунок и осмотрел дно снизу. По ходу трещины появились множественные золотистые капельки. Свернув трубочкой кусочек серой тряпочки (потом я узнал, что это был асбест) и зажав ее в небольших клещах, Коваль долго вытирал ею дно чугунка. Наконец он повернул чугунок на бок и протер еще красное дно, выметая остатки расплавленной гильзы. Чугунок остывал мучительно медленно. Так казалось мне.
Когда чугунок остыл, Коваль взял его в руки и снова внимательно осмотрел. Напильником снял застывшие снизу желтые росинки. Протянул мне чугунок.
– Наливай воду! Аккуратно.
– Лучше горилку! Чем больше, тем лучше. - весело воскликнул дядя Сяня.
– А какая разница? - юмор до меня еще не дошел.
Все дружно рассмеялись. Кроме Коваля. Он только слегка улыбнулся.
– Этот чугунок подарила твоим родителям на свадьбе баба Соломия. Тогда это был дорогой подарок. - сказал дядя Сяня.
Вода не протекала. Дно чугунка было абсолютно сухим.
Вернувшись домой, я с нетерпением ждал маму с поля. Едва она вошла во двор, я протянул ей чугунок.
– Дядя Сяня Научак сказал, что этот чугунок подарила баба Соломия на свадьбу. Это правда?
– Правда, - сказала мама и, немного помолчав, тихо добавила.
– как будто вчера все было. А сколько лет прошло.
– Двадцать. - без паузы последовал мой ответ. Я подсчитал годы еще по дороге домой.
На следующее утро, когда Коваль шел на работу, мама вышла на улицу и положила в его сумку бумажный сверток, в котором были завернуты увесистый кусок сала, брынзы, начавшие поспевать помидоры, чеснок и большая краюха хлеба.
– А бутылку самогона? - спросил я. - У нас в каморе полная кастрюля. Тебе жалко?
– Совсем не жаль. Я бы его в канаву вылила. А вот за работу поить человека грешно. Лучше дать еду. У него тяжелая работа.
Помолчав, неожиданно снова заговорила:
– А чугунок этот ты столкнул с печки, когда тебе полтора года было. А на полу, как на зло, стоял тяжелый утюг.
Я подрастал, но каждое лето походы в кузницу я предпочитал другим занятиям. Родители недовольно ворчали:
– Что ты там нашел интересного в той кузнице? Твои рубашки даже после стирки пахнут железом. Алеша уже учится на доктора, а тебе все кузница на уме.
Я отмалчивался и продолжал ходить. Качал мех, приносил свежей воды, а когда кузнецы работали на улице или ковали лошадей, я проворно совал в жар что-нибудь из металлолома, громоздившегося в углу кузницы. Качал мех, разогревая металл и, вытащив из горна, наслаждался податливостью раскаленного металла.
Кузнецы мне не запрещали возиться у наковальни. А дядя Сяня часто подсказывал, как лучше разогреть, загнуть, рассказывал какой металл для каких целей годится. Но меня больше тянуло к молчаливому Ковалю. Увиденное глазами надолго отпечаталось в моей памяти, часто на всю жизнь. Меня поражала ювелирность его работы, сделанная, казалось, такими грубыми инструментами. Отвалившуюся ножку примуса он паял огромным паяльником так, что его пайка казалась изящнее заводской.
Однажды мама, налив в белоснежную кастрюлю воды, поставила ее на конфорку разогретой плиты. Как правило, всегда раздавался резкий, но быстро затихающий шипящий звук закипающих и испаряющихся со дна кастрюли капель воды. Но в этот раз шипело постоянно. Приподняв кастрюлю, она увидела, что из центра черного пятнышка сбитой эмали капает вода.
– Такая удобная кастрюля. - сокрушалась мама.
– Может можно заклепать. - предложил отец.
– Давайте покажем Ковалю. - решил не отставать от родителей я.
Наутро я отнес кастрюлю в кузницу. Меня там принимали уже как своего.
– А штатный пришел! - шутя приветствовал меня дядя Сяня.
Мне было приятно быть штатным в кузнице. Штатный - значит свой.
Коваль, как всегда, внимательно осмотрел кастрюлю. Взяв напильник без ручки, обратным концом расширил края отверстия.
– Зачем? - стараясь быть спокойным, спросил я.
Мне казалось, что расширив отверстие, Коваль усугубил положение.
– Надо убрать ржавчину. - Коваль как всегда был немногословным.
Приготовив знакомый порошок и большую застывшую каплю латуни, Коваль стал разогревать угол кастрюли на горне. Присыпал белым порошком края отверстия изнутри и снаружи кастрюли. Я уже знал, что белый порошок зовется бурой. А сыпят ее для того, чтобы латунь прилипала и растекалась по месту пайки.
Коваль снова стал греть угол кастрюли. Когда бура растеклась, Коваль бросил в кастрюлю шарик латуни и проволокой надвинул ее на отверстие. Снова осторожный нагрев. Скоро капля начала таять, наплывая на края отверстия изнутри, а через несколько секунд и снаружи. Как по волшебству, отверстие исчезло. Я протянул руку за кастрюлей.
– Сейчас.
– коротко бросил Коваль и пошел к своему черному шкафчику.
Взял небольшую картонную коробочку, стал перебирать в ней спичечные коробки. Выбрав один, принес его к горну. Разогрев угол кастрюли, открыл спичечный коробок и, достав щепотью белый порошок, присыпал место пайки снаружи. Порошок сразу же прилип, а потом стал расползаться, закрывая своей белизной темное пятно. Тоже самое он проделал внутри кастрюли, нагревая ее так же снаружи.
Затем стал водить кастрюлю кругами над пламенем. На глазах творилось чудо. Серовато-рыжее от старости дно кастрюли белело на глазах. Даже я понял, что разогретая эмаль сплавилась и приобрела первозданный вид. Стала как новенькая. Оказывается, Коваль сбивал с негодной посуды эмаль различных цветов и в спичечных коробках хранил ее до случая.
Коваль много лет не переставал удивлять мой детский ум. Каждый мой визит в кузницу приносил что-то новое, поучительное. В кузнице я приобретал и совершенствовал технические навыки, пригодившиеся затем в жизни в целом и в медицине в частности. Основы слесарного искусства, без преувеличения, были заложены во мне Ковалем.
Благодаря ему, я научился чувствовать в работе металл и не только. Его технические решения, подсказанные не академическими знаниями, а чаще всего богатым жизненным опытом и природной смекалкой, удивляли оригинальностью и простотой.