Реквием
Шрифт:
– Женщины направо, мужчины налево!
Баба София, как обычно пошла с дедом Юськом. Конвойный окликнул:
– Бабка! Ты что, мужик?
Пришлось объяснять. Застегнув на муже все пуговицы, баба София пошла в противоположную сторону, к женщинам.
Потом снова громкий перестук вагонных колес по стыкам до Окницы. Быстро темнело. Мужчина, сидевший на узлах в соседнем углу возился с досками передней стенки вагона, часто оглядываясь в сторону конвойного.
В Окнице поменяли паровоз и поезд, казалось, покатил в обратном направлении. Ездившие на поездах ранее объяснили, что паровоз прицепили с другой
Почему-то остановились в поле перед станцией Бырново. Мужик, возившийся с досками, прижал к себе сына подростка, зашептал:
– Коля! Спрыгивай и сразу ложись, чтобы не заметили. Как поезд уйдет, через поле пойдешь в Савку к дяде Пете, тут близко. Если сможет, пусть запишет тебя на свое отчество. Прыгай! Даст бог, свидимся!
Подросток просунул свое узкое тело в раздвинутую щель. Мужик сдвинул на место доски и вставил на место железный болт. Перекрестился.
Баба София рассказывала мне об этом, позже, когда мне было около четырнадцати лет. Потом эта история выпала из моей памяти.
Было уже начало третьего тысячелетия. Ранней весной, вернувшись с работы, разделся. Когда я уже вытирался после ванной, Таня сказала:
– Какой гость у нас сегодня был! Уникальный! Просто прелесть! Недавно уехал.
– В чем же его уникальность и прелесть?
...Незадолго до моего прихода в проезд въехала и затормозила малолитражка. Открылась пассажирская дверка и из машины вышел, медленно разогнувшись, худой высокий старик. Опершись на столбик забора, старик в течение нескольких минут следил за голубями, расположившимися на шиферной голубятне и крестовине, поднятой мной немного выше самой голубятни. Затем повернул голову в сторону дома.
Таня вышла на крыльцо:
– Вам кто-либо нужен?
Убедившись, что гость тугоух, жена вышла за ворота:
– Кто вам нужен!
– Хозяин вон тех голубей.
– Его сейчас нет, он на работе. А зачем он вам? У вас, что, голубь пропал?
– Да нет. Я хочу купить у него. Вон того, поясого.
– Старик показал на действительно уникального голубя.
Выведению этой линии породы я посвятил несколько лет.
– Если он продаст мне этого голубя, то я доживу до девяносто двух.
– А сколько же вам сейчас?
– Минуло девяносто в январе...
...Часа через два в проезд вновь въехал оранжевый "Гольф". Старик вышел из машины и направился к воротам. Водитель сидел за рулем, уткнувшись в книгу.
Я пригласил старика в дом. Он отказался, предлагая поговорить на свежем воздухе. Только сейчас я его узнал. Старик одиноко жил недалеко от въезда в поселок со стороны Корбула в старом, обшарпанном доме. В солнечные дни вся крыша его дома-сарая была усеяна снующими и воркующими голубями.
Старик был действительно оригинален. В свои девяносто он еще держал корову, различные породы кур. Охотился на лис в засидках, приносил, бывало, зайца. По словам местных охотников, в свои девяносто, дед был отличным стрелком. Обе его двустволки были предметом самого пристального внимания коллекционеров охотничьего оружия. Его бельгийская вертикалка была из штучных. Затвор украшала оригинальная инкрустация из серебра.
– Меня зовут Петря Таран. Сам я из Высоки. До пятьдесят первого жил в Савке, в доме моей первой жены. После ее смерти перебрался сюда, в Дондюшаны. Это мой сын от второй жены. Живет в Братушанах.
Старик указал на водителя с окладистой бородкой. Как будто из боязни, что я ему откажу, старик торопливо продолжал:
– У меня тут племянник в Дондюшанах. Почти что сын. Таран Николай Данилович, инженер. Не знаете? В сорок девятом брата с семьей подняли, везли в Сибирь. За Окницей Коля выпрыгнул из вагона. Утром он уже был у меня. Жил у меня, учился в школе, пока не вернулся из Сибири Данила.
Вот это да! Память воскресила рассказ бабы Софии о подростке, выпрыгнувшем из вагона за Окницей. Все легло на свои места, как пазлы. Николая Даниловича Тарана я знал. Выше среднего роста с вьющимся волосом он был необычайно скромным, даже стеснительным. Работал инженером-механиком в районном объединении механизации сельского хозяйства.
Голубя я старику подарил. Он настойчиво пытался заплатить. Под конец по традиции он всучил мне в ладонь несколько монет. Чтобы не переводились голуби...
...Однажды, проезжая мимо дома старика, я увидел завязанное на открытых дверях дома траурное полотенце с платком. Я подсчитал. Дед прожил почти девяносто три года. Годом раньше от тяжелой болезни безвременно ушел из жизни его племянник - Николай Данилович Таран.
До Могилев-Подольска ехали медленно, останавливаясь на каждой станции. Борьба с врагами народа набирала обороты, собирала щедрый бессарабский урожай. К составу цепляли пустые вагоны, по пути заполняя их еще вчера свободными, ничего не подозревающими людьми. Жизнь рушилась в самое воровское время, ночью, когда у ворот останавливалась крытая машина и в дом заходили вооруженные люди.
Три раза в день, а бывало и два, на остановках в вагон поднимали небольшие зеленые бидоны с пищей. Алюминиевые миски и ложки раздали раньше. Потом разрешили пользоваться ножами. Назначили старших по вагонам, те в свою очередь каждый день назначали дежурных по уборке, раздаче пищи, мытью посуды.
С туалетом было хуже, вернее его не было совсем. Нужду справляли на остановках, по команде. Тяжелее всех было Бабе Софии и самому деду Юське. Воду для мытья наливали в двухсотлитровую бочку на остановках. Вода отдавала прелью. Воду для питья набирали в зеленые бидоны, помыв их предварительно после приема пищи.
Знакомство депортированных, происходило неторопливо, как-то само собой. Скоро все в вагоне знали друг друга, знали, кто из какого села. Основное большинство было из Тырновского района, две семьи были из Сорокского, одна из Атакского и одна из Единецкого районов. Баба София и дед Юсько оказались самыми старшими по возрасту. Несколько семей было с детьми. Грудных детей в вагоне не было. Об исчезнувшем еще под Окницей подростке никто не вспоминал.
Начало пути в этот, грохочущий на стыках рельс, вагон у многих было схожим. Богатых среди депортированных не было, так как за период войны и последующей голодовки никто не успел разбогатеть. Даже зажиточными можно было назвать лишь единицы с большой натяжкой. Большинство, сидя в вагонах на своих нищенских узлах, еще не понимали, что случилось, почему их погрузили и куда их везут.