Реквием
Шрифт:
Первые проблески истины стали проступать в Сибири, уже после смерти отца. Мне было двенадцать лет, учился в четвертом классе. Пока я был в школе, сотрудник военкомата явился к нам домой и вручил маме повестку на мое имя, потребовав расписаться.
Мама расплакалась:
– Какая комиссия? Ему только недавно исполнилось двенадцать!
– По документам ему семнадцать. А где он сейчас?
– спросил работник военкомата.
– Да в школе он, с утра ушел!
– вмешалась бабушка София, жившая с нами в одном доме.
Пошли в школу. Зашли в класс.
Дома мама расплакалась:
– Правильно говорил Серафим! Подняли нас вместо других!
– Знаешь, - продолжал Виктор.
– по возвращении из Сибири я заполнял множество документов, анкет, личных листков по учету кадров. Всюду были такие вопросы:
– Привлекался ли к судебной ответственности и за что?
– Подвергался ли репрессиям сам или мои близкие родственники?
Вначале мне было очень неловко. Мне казалось, что все только на меня и смотрят. Потом привык. Как-то сгладилось. Всегда писал правду.
За все время многолетней учебы, а потом работы я ни разу не почувствовал на себе косой взгляд, недоверие или презрение. Смотрели с интересом, пытливо, часто участливо.
Но как заполняли эти пункты документов те, кто своей рукой отправляли в депортацию на длительные сроки совершенно непричастных к преступлению людей? Что они думали о судьбах отправленных? Приходила ли им в голову мысль о том, что бывшие ссыльные заполняют такие же анкеты?
Я слушал воспоминания Виктора, а перед глазами вставала баба София, почему-то всю жизнь носившая, как монашка, черные длинные одежды. Рядом с ней я видел безрукого ее мужа, деда Юська. Они так же попали в крутой водоворот событий тех лет случайно, по чьей-то недоброй и бездумной воле.
Когда в село пришла разнарядка на депортацию, без долгих раздумий выслали повторно Соломию Ткачук, старшую сестру моей бабушки Явдохи, до войны действительно богатую. Мощных кланов за ней в селе не было, опасаться мести в будущем не приходилось. Но жертвенное гирло борьбы с "врагами народа" требовало пищи. Много пищи!
Келейно решили подать списки самых тихих, безответных и ущербных, чтоб не взяли. Чтобы вернули за ненадобностью. Много лет спустя родственники деда Юська мне рассказали, что уже утром бабу Софию уговаривали скрыться на несколько дней. А вместо нее приложить к сопроводительным документам выписку из церковной книги записей, удостоверяющую, что Кордибановская Софья почила в бозе около тридцати лет назад. Никакой фальсификации документов не было. Первую жену деда Юська звали Анной-Софией.
А одинокого, без обоих рук, старика никто обхаживать не будет. Вернут назад с первого же этапа.
Но "хитроумную" комбинацию с треском разрушила сама баба София. Трудно сказать, что сработало: то ли она не поняла сути замысла, то ли сработала против нее ее же почти библейская порядочность и сердоболие. Но возможность убежать и спрятаться, тем более от закона, баба София с ходу отмела:
– Что с вами, люди добрые! Я столько лет прожила вот тут, все знают нас как мужа и жену и вдруг: меня нет!? Что люди скажут? Ведь мне все верили всю жизнь! Я же поручительницей у стольких людей была!
Баба София действительно много лет ставила в селе свое слово, когда надо было поручиться за кого-либо, взявшего в долг, при совершении какой-нибудь сделки между сельчанами. Ее порядочность не могли не учитывать обе стороны сделки. Тем более, что делала она это совершенно бескорыстно.
Уговаривали скрыться бабу Софию через родственников деда Юська и через близких соседей и ее сестер.
Скорее всего, уговаривал ее сделать это и мой отец. Даже я, малолетний, запомнил его отрывистые, резкие движения при погрузке узлов на телегу. Те узлы он бросал. Свое сердитое лицо отец тогда не прятал. Становятся на свое место и слова отца, в сердцах брошенные бабе Софии в минуты семейной неурядицы, возникшей из-за судьбы одной из моих двоюродных сестер уже в середине пятидесятых:
– Мамо! Вы со своей добротой и терпением вон куда вылезли! Не вмешивайтесь! Ваша доброта и в этот раз может злом обернуться для многих! Как тогда, когда вы от собственных детей добровольно в Сибирь поехали... подтирать...!
Слова отца я привел почти дословно. Будучи самым младшим сыном бабы Софии, он почти всегда расставлял последние точки над "и" в обсуждении родственных проблем.
Отец, не стесняясь, выговаривал довольно близкой родственнице за непресеченную в юности непорядочность ее сына, переросшую во взрослом состоянии в огромную личностную прореху. Он так и говорил:
– З малиньку незашита дюрочка, а здоровому и латку нема куда вже класти! (С детства прореха, к старости - дыра.- смысл. перевод).
Среднему брату, дяде Мише, проработавшему много лет председателем колхоза в Каетановке (Первомайске) Дрокиевского района, потом столько же заведующим фермой, он, почти крича, выговаривал:
– Ты не сумел с детства заложить в головы обоих твоих детей думку о необходимости сначала иметь хотя бы среднее образование. А там бы и сами дальше пошли. А ты все по райкомам и по пьянкам! Ты думаешь, если самого выбрали председателем, то и дети, как вырастут, сразу станут председателями?
Случилось, к сожалению, в точности так, как прогнозировал мой отец.
Дядя Симон, который был на четырнадцать лет старше отца, любил в конце свадеб на складанах (поправках) петь пересоленные песенки, пританцовывая при этом. Не стесняясь, отец выговаривал старшему брату на следующий день, всегда на трезвую голову:
– Твои неумные песни слушают все, включая твоих, моих и чужих детей! Когда дурости покинут твою уже седую голову?
Но случилось то, что случилось. В конце сентября, холодным утром поезд остановился на станции Ишим. Часть депортированных выгрузили. Привокзальная площадь светилась солнечными бликами от уже замерзающих ночью луж. Справа от вокзала, словно выскочив из-за горизонта, висел большой темно-оранжевый солнечный диск. Он казался разрезанным пополам длинным пешеходным переходом на восточной стороне огромного железнодорожного узла.