Реквием
Шрифт:
Не будет мам и пап, мы будем так родиться.
Не будет акушеров, не будет докторов,
Нажал на кнопку, чик-чирик, и человек готов.
Нажал на кнопку - чик, включил и не горюй,
А если что, добавим электропоцелуй...
Студенческая песня
План ГОЭЛРО в отдельно взятой...
В раннем детстве, по словам мамы, просыпался я очень рано. К неудовольствию всех, особенно брата Алеши. Тем более в воскресные дни, когда, натруженные за неделю, руки родителей просили хотя бы на полчаса больше отдыха.
До пяти лет я спал между родителями на огромной кровати размером два на два с половиной метра, устроенной в углу, ограниченном русской печью и грубкой из плиточного камня. Четыре массивных чурбака скреплялись поясом из толстых досок. Поверх настилались доски сплошь, на которые стелили такой же огромный матрац, два раза в год набиваемый свежей соломой. Брат спал отдельно на металлической кровати с завитушками, блестящими шишками и шариками.
Общая кровать была освещена окном, выходящим на улицу. Через окно просматривались несколько домов соседей на противоположной стороне улицы. Мама рассказывала, что я мог проснуться задолго до рассвета. Перелезал через нее, становился коленями на узком подоконнике и терпеливо ждал. Как только в одном из домов появлялся тусклый огонек, я тут же принимался тормошить маму:
– Мама! Фито Сяды, фито Фики, фито Эки. Мама, фите мапу!
В переводе означало:
Мама! Светло у Санды, светло у Фильки, светло у Женьки. Мама свети лампу!
Мама долго не выдерживала. Вставала, нащупывала на лежанке коробок и зажигала спичку. Сняв стекло, зажигала керосиновую лампу. Я быстро перебирался на угретое мамино место, укрывался одеялом и в доме восстанавливался покой.
Когда я стал чуть старше, помню, что меня привлекали и страшили тени от лампы на стенах и потолке, особенно двигающиеся. Брат использовал это и показывал мне "кино". В дальнем углу русской печки ставил зажженную лампу, задергивал занавеску и тенью своих рук и головы показывал разные фигуры на занавеске. Я знал, что это Алеша, но все равно было страшно. Когда становилось особенно жутко, я хватал мой твердый валенок и с силой швырял в страшилище. Попадал, как правило в брата.
Он приноровился увертываться до того, как валенок долетит до него. Изменил тактику и я. Резко отдергивал занавеску и швырял валенок прямо в брата. Спасаясь, однажды он отскочил вглубь печки. Я схватил второй валенок. Не дожидаясь броска, он спрыгнул с печи на кровать и встал на подоконник, наивно полагая, что я не стану швырять валенок в сторону окна. Он плохо обо мне думал! Валенок с галошей полетели. Вместо того, чтобы поймать, Алеша уклонился от летящего снаряда. Пробив оба стекла проема, валенок зарылся в снег. На звон разбитого стекла с улицы прибежал отец.
Что было дальше, представляйте сами. Разбитые насквозь стекла окна в середине зимы и дефицит стекла в начале пятидесятых. Выручил мамин двоюродный брат, бригадир строительной бригады в колхозе. Он снял размеры, вырезал стекло и вставил. Вместо оконной замазки щели залепили тугим тестом. До весны.
Мне хронически не хватало света. Днем я отдергивал все занавески, а вечером, как только мама выходила в сени, подкручивал лампу, увеличивая язычок пламени. Войдя, мама мгновенно все замечала:
– Не подкручивай фитиль! Закоптится стекло и будет еще хуже.
Я долго не мог понять: - почему?
Мне нравилось наблюдать, как мама чистит стекло перед закатом. Она наматывала на подсолнечниковую палочку чистую тряпочку и несколько раз дышала внутрь стекла. Когда оно запотевало, она терпеливо протирала стекло изнутри, периодически глядя через него на свет. Однажды я решил избавить маму от такой нудной работы. Когда она вышла во двор, я взялся за дело. Дышал я добросовестно, но как только начал чистить, стекло само собой развалилось.
Керосиновые лампы висели на стенах в классах школы, в клубе, в правлении колхоза и сельсовете. В первой четверти первого класса домашние задания я выполнял при свете керосиновой лампы.
Летом пятьдесят третьего вдоль всего села стали рыть узкие глубокие ямы. В них устанавливали столбы, состоящие из двух частей, скрепленных стянутой толстой проволокой, которую называли катанкой. Наверху каждого столба на черных крюках были вкручены белоснежные чашки - изоляторы. Потом через крюки протянули проволоку и прикрутили ее к чашкам. Через каждые пять пролетов к столбам гвоздями крепили катанку, зарытую глубоко в землю. Эту проволоку называли заземлением.
В глубине двора Михаська Единака (в селе от мала до велика его называли Единачком), где из под земли вырывались источники, очень быстро возвели каменное здание. Работало, без преувеличения, все село. Отливали фундамент под двигатель и динамомашину, заливали полы, штукатурили. Рядом со зданием возвели огромную железобетонную каду высотой около трех метров. Говорили на шесть кубов. Предназначалась она для охлаждения двигателя водой.
Наконец привезли двигатель и динаму. Установили. Приехала конная пожарная команда. Каду доверху залили водой. Однажды по селу пронеслось: после обеда будут запускать мотор. На обед мы уже не расходились. Боялись пропустить пуск мотора. На бричке привезли специалиста из Тырново.
Несколько раз двигатель заводили и глушили. На его звук собралось множество народа. Ребятня суетилась впереди толпы. Электромонтер влез на столб возле электростанции. Прикрутил провода с лампочкой в патроне. Моторист, специалист и все колхозное начальство скрылись в здании электростанции. Толпа умолкла. Пацаны в ожидании присели на корточках. Все ждали.
Зарокотал двигатель. Прогревали долго, меняя обороты. Наконец двигатель стал работать ровно, устойчиво. Внезапно ярко вспыхнула на столбе лампочка. Толпа загудела, ребятня стала прыгать и кричать. Все, кроме моториста, вышли из здания электростанции. Некоторые вытирали рот ладонью, незаметно облизываясь. Закуривали. О чем-то громко говорили друг с другом, стараясь перекричать рокот двигателя.
Вышел моторист и стал подниматься по лестнице на бетонную каду. И только сейчас все увидели, что из трубы в стене в каду льется непрерывная толстая струя воды. Взобравшись наверх, моторист подержал руку в струе воды. Спустился вниз и снова скрылся в здании. Нам он уже казался по меньшей мере чародеем.
Все начальники сели на брички и уехали в правление колхоза.
– Пить магарыч, - безошибочно определили в толпе.
Толпа начала редеть. Взрослые расходились, таща за собой упирающихся детей. Никто не заметил, когда взобрался на каду Флорик Калуцкий. Он протянул руку к струе, точно копируя моториста. Изумление отразилось на его лице.