Религия
Шрифт:
— Я прислушивалась к биению собственного сердца и не слышала ничего.
— Очень сложно увидеть одного человека в другом. Может быть, в собственной плоти сложнее всего.
— Он был прост. Он был груб. — Она ощущала горькое утешение, выражая презрение к себе. — Я решила, что он ниже меня. Недостоин нас. И вот теперь я омываю таких же мальчишек, умирающих в собственных испражнениях. И я считаю подобное служение драгоценнейшим даром Господа.
Людовико поднял одну руку и протянул к ней — не в утешение, а так, словно желал, чтобы она взяла его за руку и позволила ему вести себя.
— Война оказала свое пагубное воздействие на всех нас. Возможно, теперь мы оба лучше понимаем свой жизненный путь.
— Может быть. Но мой путь — только мой.
— Если будет на то воля Господня, мы могли бы родить еще одного сына, — сказал Людовико.
Карла посмотрела на него так, словно он был безумен; наверное, он и был.
— Если победит крест и мы переживем эту осаду, моя миссия здесь будет завершена, — продолжал Людовико. — Ни один человек не сделал для матери-церкви больше, чем я, и с более чистыми намерениями. Ты называешь меня чудовищем. Да.
Она снова увидела, как глубоко это слово задело его.
— Я не стану этого отрицать, но и не стану приносить извинений. Мир чудовищен — разве прямо сейчас мы не стоим посреди ада? — и страх необходимо использовать и необходимо сносить, чтобы предотвратить еще большее зло. Как бы то ни было, сердце мое утомлено трудами, и я хотел бы оставить эту ношу. — Он указал на свою новую рясу. — Как ты понимаешь, я теперь полноправный рыцарь ордена Иоанна Крестителя. В истории ордена существует прецедент, который позволит мне отказаться от монашеских обетов и сделаться рыцарем благочестия, то есть тем, кто уже не является полноправным членом ордена, но имеет право на духовное утешение — ну и определенные привилегии.
Он сделал паузу, словно желая заставить ее самостоятельно прийти к какому-либо выводу. Интуиция подсказывала, что лучше этого не делать.
Людовико продолжил:
— Все это означает, что, получив благословение некоторых особ, на чье расположение я вправе рассчитывать, я смогу жениться, не уронив своей чести.
Это заявление повисло в тишине. Людовико, судя по его взгляду, ожидал, что паузу заполнит она, но Карлу пронзил леденящий холод совершенного ужаса. Такого холода она не ощущала с тех пор, когда отец пообещал ей, что она никогда в жизни не увидит своего ребенка.
Она сказала:
— Ты говоришь мне о безумии, а потом просишь меня выйти за тебя замуж?
— Безумие. — Он задумался над этим словом, затем кивнул. — После битвы за форт Сент-Микаэль я увидел тебя, совершенно случайно. В «Сакра Инфермерии». Увидел мельком. И все решил один миг. С тех пор я не могу думать ни о чем больше. Ни о чем, кроме тебя.
Голос его звучал ровно, по-прежнему глубоко, даже гулко. Но Карла невольно сделала шаг назад. Она уперлась лопатками в стену.
Он спросил:
— Ты хотя бы представляешь, какое самообладание потребовалось мне, чтобы не пытаться увидеть тебя снова? Каждый миг с тех пор, как я ступил на этот берег, я жаждал видеть твое лицо. Я отказался от себя. Я помнил только о своем долге. Потому что имел слабое представление о той власти, какой ты обладаешь, той силе, с какой ты можешь околдовать мою душу. И у меня ничего не получилось, и вот я снова околдован.
Карла догадалась, почему он хотел сгноить ее в монастыре. Не ради спасения ее души, а ради спасения собственной. Она ничего не сказала в ответ.
Людовико снова кивнул.
— Все решил один миг, и я был проклят. Точно так же, как уже был проклят за один такой же миг и один такой же взгляд раньше, на высоком холме над золотисто-бирюзовым морем. Я не собирался посвящать свою жизнь священной конгрегации. То есть инквизиции. Я уже дважды получал докторскую степень. Я юрист. И теолог. Я бросился в работу по искоренению ересей, чтобы самому очиститься от наваждения любви. Потому что не мог отыскать иного лекарства. Как сможет выжить любовь, рассуждал я, в человеке, ставшем объектом такой ненависти? Такого презрения. Такого бескрайнего страха. Я сжигал вероотступников и анабаптистов, неверующих всех мастей, только чтобы выжечь память о тебе из своего разума.
Карла подавила всхлип.
— Так ты обвиняешь меня в своих преступлениях?
Взгляд, который Людовико устремил на нее, говорил так много, но слова говорили иное.
— С философской точки зрения тебя вряд ли можно в чем-то обвинить, — сказал он. — Что же до моих «преступлений», то и церковные догмы, и юридические законы противоречат тому, что ты только что сказала.
— И ты ничего не чувствовал к своим жертвам?
— Я спасал их души, — ответил Людовико.
Она пристально смотрела на него, пытаясь понять, верит ли он сам своим словам. Должно быть, он прочитал этот вопрос на ее лице, потому что ответил:
— От них мне осталось нечто более мучительное, чем несостоявшаяся любовь. Память о человеческих жизнях, угасших, как пламя свечи.
Карла хотела отвернуться, но его глаза не отпускали ее.
— Когда человек видит столько погаснувшего света, мир для него действительно погружается во тьму, — сказал Людовико. — Но он никогда не был достаточно темен, чтобы не дать мне увидеть твое лицо.
Карла поняла, откуда взялся укол жалости, который она ощутила, только увидев его у двери. И сейчас жалость снова, словно раскаленный железный прут, пронзила ей сердце.
— Да простит тебя Бог, — сказала она.
— Он простит, — сказал Людовико. — Потому что я служил Ему хорошо. Я хочу знать, простишь ли меня ты?
— За то, что ты задул весь этот свет?
— За то, что разбил тебе сердце.
Ее сердце едва не разбилось снова.
— Боже, Людовико, — произнесла она, — я простила тебя в тот же миг, когда поняла, что ношу твоего ребенка. Как же я могла носить ребенка и оставить в себе место для чего-нибудь, кроме любви? Особенно к тому, кто помог мне зачать его.