Религия
Шрифт:
Не было, казалось, ни одной части человеческого тела, которая не была бы пронзена, разрублена, раздроблена, обожжена или отсечена, и не было конца и края сочетаниям всего этого. Боль, Страх, Смятение, принесенные с театра военных действий, теперь радостно правили бал в госпитальной палате. Они танцевали вокруг Карлы, играли со всеми ее чувствами, досаждали ей видениями бледных, перекошенных лиц и искалеченной плоти, смущали разум пронзительными криками и мольбами, наполняли нос и рот кислой вонью разорванных внутренностей, растекшейся мочи, пота и несвежего дыхания. Даже собственные руки мучили ее, потому что через них внутренностям и позвоночнику передавался каждый болезненный спазм, и грязная морская вода обжигала ободранные пальцы, словно яд.
В госпитале рано стемнело, и в мерцании ламп и свечей смерть сделалась более осязаемой, а страх более ощутимым, чем прежде. Теперь кричали и корчащиеся на стенах тени. Карла старалась. Она до самого дна выскребла все свои запасы храбрости и жертвенности, но этого было мало. Настал момент, когда она поняла, что должна бежать. Собрав остатки самообладания, она дала клятву — себе самой, — что на самом деле не сбежит. Она уронит окровавленную рогожу в ведро и выскользнет за дверь. Никто ее не увидит. Она прошагает между телами к выходу, затем мимо несчастных, распростертых в притворе, затем под арку и на площадь. А потом она побежит. Сан-Лоренцо манил, и Мария Филермская тоже, всепонимающий взгляд Богородицы. Конечно же в ее объятиях она найдет утешение, а если не утешение, то хотя бы общество той, которая познала всю скорбь мира.
Карла уронила окровавленную рогожу в ведро и пошла к двери. Она прошла через полутемный притвор, где свет факелов плясал на искаженных лицах проклятых. Она услышала, как кто-то окликнул ее по имени. Или же это был голос изнутри? Она не стала останавливаться. Каменная арка промелькнула над головой. Здесь было еще светло. Ее остановило то, что она увидела за порталом.
Искалеченные тела ковром устилали всю площадь. Галереи, протянувшиеся справа и слева от нее, были забиты бесконечным потоком раненых. Мужчины, женщины, дети всех возрастов. Мальтийские солдаты, испанцы. Горожане всех сословий. Каждый раненый лежал навзничь в лужах, блестящих на каменных плитах. Сестры, матери, жены стояли на коленях над своими любимыми мужчинами, отгоняя тучи мух и защищая их от палящего жара. Капелланы в черных рясах двигались через толпу, а вместе с ними — лекари-евреи, которых до сих пор не желали видеть в священных стенах госпиталя, несмотря на множество спасенных ими жизней. В дрожащем алом свете закатного солнца, в бормотании молитв и горьких жалоб вся эта картина походила на предсказание из Апокалипсиса, словно бы Судный день уже пришел и эти искалеченные войной кающиеся грешники притащились всей толпой к предвечным вратам, дабы признаться в своих грехах и молить Господа о прощении.
Карла застыла, разрываемая ужасами, расползающимися изнутри и снаружи. Все, что она могла бы сделать, помогая им выжить, казалось жалким и незначительным. И до каких пор? Те из них, кто достаточно оправится и восстановит силы настолько, чтобы держаться на ногах, будут снова брошены в пламя, наносить столь же чудовищные увечья другим людям, ведь, без всякого сомнения, за городскими стенами последователи Мухаммеда страдают сейчас не меньше. Охвативший Карлу порыв прошел слишком быстро, грудь окаменела, как сжатый кулак. Сердце колотилось так, словно хотело вырваться из грудной клетки и оставить ее лежать здесь со всеми остальными. Какой-то миг она страстно желала такого исхода. Сложить с себя ношу, остаться единственным целым телом в толпе изломанных и покалеченных. Прекратить наконец вкатывать на гору этот камень. Освободиться от обязанностей, паники, забот и осознания поражения.
Что-то дернуло ее за юбку, и она посмотрела вниз. Скрюченная кисть руки вцепилась в испачканный кровью подол. Юноша лет двадцати лежал у ее ног; плечи его дрожали от усилия, которое ему потребовалось, чтобы понять руку. Его запавшие щеки и глаза напоминали ямы в глухих сумерках. Карла смотрела, узнавая по множеству мелких признаков уходящую жизнь, и черная дыра его рта шевелилась, не издавая ни звука. У нее сжалось горло, Карла попыталась проглотить комок, но не смогла. Она заметила багровые полосы, синее пятно мух, торчащее на худом выпяченном животе. Карла зажмурила глаза, сдерживая слезы. Она отвернулась. Она отвернулась от незнакомого юноши, который никогда уже не обнимет любимую, который никогда уже не вдохнет утренний воздух, который, умирая здесь, в зловонной темноте, лишит мир всего, что он мог бы ему дать. Карла заморгала. Сквозь радужную завесу она видела свой путь через площадь. В туманной дымке слез он казался совсем близким. Мария Филермская простит ее. Она, та, которая видела, как Ее Сын встретил конец на Лысой горе. Скрюченная рука снова дернула ее, а Карла беззвучно молила, чтобы юноша освободил ее от ее обязанностей. Она сделала шаг в сторону площади. Это же совсем близко. И разве осталась еще та цена страха, которую она до сих пор не уплатила?
Она почувствовала, как упала рука, и на миг ощутила себя свободной. Затем, сгорая от стыда, поняла, что это упала не рука, а она сама. Юноша тянулся к ней не за помощью, а чтобы спасти ее, вырвать ее из забвения, в какое канула сейчас ее душа. И Карла вернулась назад, отчаявшаяся, утерла глаза рукавом, чтобы прояснился взгляд; она опустилась на колени рядом с юношей и увидела, что уже слишком поздно, что он уже ушел. Мельчайшие отблески света исчезли из его мягких карих глаз, рот был раскрыт в неслышном крике, грудь, когда Карла дотронулась до него, оказалась холодной и неподвижной. Даже выпуклые багровые рубцы лишились своего блеска. Оставшийся без друзей и имени, покинутый всеми, принял он смерть, ему отказали даже в такой малости, как прощальный взгляд незнакомого человека. Неужели и Тангейзер ушел так же? И Орланду, ее сын, которого она не знала и никогда не пыталась вернуть? Карла не могла в это поверить. Не могла, то есть не могла вынести этой мысли. Она закрыла карие глаза и разинутый рот, она держала руками холодеющее лицо юноши и рыдала в багровых сумерках, ощущая, что не в силах даже молиться.
Чьи-то руки взяли ее сзади за плечи и подняли на ноги, прижали ее лицо к покрытому черной рясой плечу. Руки обнимали ее, она прижималась к груди с нашитым на нее восьмиугольным крестом и рыдала, как потерявшийся, брошенный ребенок. Она плакала так, как не плакала никогда в жизни. Тысячи скорбей разрывали ее: по безымянному юноше у ее ног и по всем, похожим на него, по Тангейзеру и Орланду, живы они или же нет, по отцу, которому она разбила сердце, честь которого запятнала, по любви, которую она знала и потеряла, потому что она никогда не жила любя, и тосковала по такой жизни сильнее, чем по чему-либо еще.
Она немного отдышалась и подняла глаза. Это был Лазаро, умудренный, сам измученный до предела; скорбь в его глазах была такой же бесконечной, как и ее собственная, но в своем великодушном сердце он отыскал для нее улыбку, полную безграничной доброты.
— Если подняться вверх по лестнице, — сказал он, кивая на лестничный пролет, — там будет маленькая комната с койкой. Койка узкая и жесткая, но обещаю, вам она покажется мягкой, как облако. Поднимитесь туда и отдохните.
Карла отошла на шаг и утерла лицо. Она не сводила глаз с мертвого юноши.
— Я предала его, — сказала она.
Лазаро снова притянул ее к себе.
— Святой Петр предал нашего Господа три раза подряд. Но это не помешало ему стать святым. — Он снова улыбнулся, затем его лицо посуровело. — Если наш дух истощится, от нас не будет пользы там, где мы служим. А если мы не служим, жизнь наша лишается смысла. Койка моя, я с ней знаком, поверьте. Сделайте, как я говорю. Отдохните. И помните, что Бог вас любит. — Он взмахом руки обвел больных, лежащих кругом. — Когда вы вернетесь, работы еще будет больше чем достаточно.
Койка была узкая, жесткая, но она показалась Карле мягкой, как облако. Она пролежала на ней час; хотя Карла и закрыла глаза, она была слишком уставшей и измученной, чтобы заснуть. Обрывки мыслей и полуснов заполняли ее разум. Она думала о Тангейзере, его покрытом шрамами могучем теле, ярко-рыжих волосах и чистом взгляде, обращенном на нее, на мир, сошедший с ума. Она представляла, как они поженятся, представляла себе мир, в котором будут только мелкие жизненные неурядицы. Она слышала, как его голос убеждает ее, что все пройдет. И должно быть, она все-таки задремала, потому что он проскользнул в крошечную келью и он был обнажен. Карла видела его — она подсматривала за ним, — когда он принимал свою ванну, и воспоминания распаляли воображение. Он стянул ее с койки и сбросил на пол ее окровавленное платье. Ничем не скованная, она опустилась перед ним на колени. Ее пальцы скользили по его крепким, залитым светом бедрам. Карла закрыла глаза, затем снова открыла и застонала. Ее начало трясти, а затем тело выгнулось от неожиданно нестерпимой боли, столь сильной, что Карла проснулась. Сон мгновенно улетучился; она вновь находилась одна в гулкой, наполненной эхом темноте. Она поняла, что эхо реально, что оно приходит снизу, оттуда, где разыгралась чудовищная драма. Вместе с эхом ее мысли наполнились удивительными образами. Чудовищное, неправдоподобное соединение войны, то есть смерти, и эротических фантазий смутило и расстроило ее. Карла заплакала, обхватила себя руками и повалилась на койку.