Религия
Шрифт:
— В вечности, — сказал он ему, — нет места скорби.
По глазам македонца стало ясно, что Он понимает, о чем идет речь.
— Там нет страха, нет злости, нет страстей, нет даже воли, — продолжал Тангейзер, — потому что в вечности все люди становятся частью божественного разума — так капля воды вливается в бескрайнее синее море. Отчего мы делаемся свободными, мы делаемся цельными, отчего мы возвращаемся к началу начал и к источнику всего сущего.
Он вложил черно-золотую пилюлю в ладонь македонца, словно это была облатка.
— Эти камни, камни бессмертия, открывают окно в царство метафизики. Они позволяют увидеть проблеск того, что является жизнью чистого духа, бесконечный мир, ждущий нас, свободный от многочисленных оков нашей смертной природы.
Словно сам поддаваясь искушению, Тангейзер сделал вид, что закидывает камешек себе в рот, и македонец проглотил свой камешек. Его звали Никодимом, ему было восемнадцать лет. Тангейзер велел ему смотреть в огонь костра, около которого они сидели, скрестив ноги, Никодим так и сделал. Следующий час прошел в молчании; пока Тангейзер подкидывал в костер дрова, Никодим подпал под мистические чары камня. Увидев, что юноша качается взад-вперед, подчиняясь некоему ритму, слышному только ему самому, Тангейзер указал на огонь.
— В танце ветра и пламени, — пояснил он, — в превращении дерева в тепло и свет, а потом в угли и прах мы видим изображение, или, как сказали бы древние, микрокосм, не только наших жизней, но и хаоса, в который все сущее обратится однажды.
Никодим уставился на него, будто бы он в самом деле был величайшим мудрецом.
— Ты ведь понимаешь, — сказал Тангейзер, зная, что это не имеет никакого значения — понимает он или нет. Никодим кивнул. Его глаза сверкали в свете пламени, вращаясь в глазницах, словно смазанные маслом шарики, зрачки сузились до размеров булавочной головки. — Прекрасно, — сказал Тангейзер. — Давай же теперь посмотрим, как умирает огонь, и соберемся с духом перед испытаниями, ждущими нас.
Они посмотрели. Когда костер наконец превратился в рубиновые угли, пульсирующие в ночи, словно сердце, вырванное из дьявольской груди, Никодим уже отбыл в то место, где все несчастья заканчиваются раз и навсегда. И в таком немом и вдохновенном состоянии Тангейзер погрузил его на Бурака и увез в Эль-Борго.
Борс, сидя верхом, долго дожидался возвращения Тангейзера, следя, чтобы никто не пытался их подстрелить, пока они подъезжали к арке и калитке Калькаракских ворот. Никодиму, когда Тангейзер вел его по узким городским улицам, а потом по широкому деревянному мосту в форт Сент-Анджело, казалось, что он переживает некое возвращение и возрождение — сказочное, но вместе с тем реальное. Город был полон распятий, икон и гробниц, у многих курились благовония и горели лампадки, и Никодим начал креститься на все подряд. Суровые лица и благочестивый вид рыцарей, которые шли по бокам, провожая их через лабиринт, освещенный факелами, где помещался кабинет великого магистра, вызывали в нем трепет и благоговейную дрожь, так же как и изображения Христа, видневшиеся повсюду, кресты и рясы. Хотя было уже за полночь, Ла Валлетт проводил совещание со своими командирами, и при виде их македонец упал на колени, словно припадая к ногам оживших святых, и стал говорить о своей любви к Господу нашему Иисусу Христу, умоляя снова крестить его и принять обратно в число агнцев Божьих.
Когда Ла Валлетт узнал, что молодого человека зовут Никодимом, он удивленно поднял бровь, а братья-рыцари зашептались: ведь в Евангелии от Иоанна, который лично говорил с Иоанном Крестителем, был некий весьма примечательный персонаж, носивший то же самое имя. Хотя Тангейзер считал этот факт совершенно несущественным, поскольку все присутствующие здесь, включая его самого, носили то или иное библейское имя, братья восприняли это как знак свыше и сказали Никодиму, что с радостью позовут священников и с радостью возродят к жизни его душу. Никодим пересказал им все, что происходило на последнем военном совете турок. А происходило там следующее.
После яростного сражения под Кастильским бастионом в лагере Мустафы-паши начались неистовые раздоры, что совершенно не удивило Тангейзера. Если в турецкой армии и было слабое место, так это то, что армию в походе, если только ее не возглавлял султан самолично, продолжали раздирать тайные склоки, зависть и интриги командования. Мустафа высказывался за захват Мдины, северного города, где у Ла Валлетта стояла кавалерия под командованием Копье, прежде чем перейти к осаде Лизолы и Эль-Борго. Но адмирал Пиали считал, что его флот находится в опасности, стоя на якоре в заливе Марсашлокк, где, как он ошибочно полагал, корабли подставлены под северо-западные ветра грегале.
Пиали участвовал в завоевании Орана, Минорки и Джербы. Он был мужем внучки Сулеймана. Он был любимцем султана. И Пиали настаивал на том, чтобы захват форта Святого Эльма стал первым шагом кампании. Тогда турецкий флот получил бы соседнюю с Марсашлокком, безопасную гавань. И не только — захват форта позволил бы им обстреливать с моря, из Большой гавани, форт Сент-Анджело и Эль-Борго. Поскольку главный турецкий инженер счел маленькую крепость слабой и обещал, что она не простоит и недели, совет постановил, что следующий их удар будет сосредоточен на Сент-Эльмо.
Слова Никодима вызвали общее оцепенение. В крепости Святого Эльма находилось восемьсот человек, отборные воины, составляющие треть всех обученных солдат и рыцарей, находящихся в распоряжении Ла Валлетта. Выдвигались предложения вывести их оттуда и разрушить форт. Или — создать видимость сопротивления, расставив по стенам покойников, ради спасения чести. Или — немедленно начать укрепление форта. Но то, что форт действительно обречен на гибель, ни у кого не вызывало сомнений.
Ла Валлетт повернулся к Тангейзеру.
— Капитан Тангейзер, что скажете вы?
Тангейзер фыркнул.
— Неужели неделя сопротивления — все, на что способны ваши люди?
Некоторые рыцари восприняли его слова как оскорбление, но Ла Валлетт успокоил их.
Тангейзер продолжал:
— Если так, то немедленно уведите их оттуда. Победа Мустафы лишь распалит кровь его гази, чего вы мудро избегаете.
Ла Валлетт кивнул, словно слова Тангейзера отражали его собственные мысли.
— Тогда скажите, сколько дней сопротивления обратят его победу в унижение?
— Унижения они не почувствуют. Возможно ли обратить ее в смятение?
— Смятение будет кстати.
Тангейзер задумался. Среди бесчисленного количества иных задач война требовала, чтобы искусство математики, предвидения и понимания человеческого разума были возведены в высшую степень. Время, материалы, люди, моральный дух, войска. Это была настоящая алгебра, постичь которую можно было, только пропустив ее через собственную душу, при условии, что та прожила целую вечность в мире жестокости и страха.