Религия
Шрифт:
Прошло еще десять минут, во всяком случае по его подсчетам. Его тело сделалось гибким, грудь крепкой, как барабан. Разум был кристально чист. К нему пришло второе дыхание. Он размял плечи, расслабил ноги и встал поудобнее, ожидая того, что должно было прийти. Будет еще хуже, но он готов к этому. Новая волна фанатиков поднималась пеной из темноты и катилась к пролому. На них были желтые доломаны и бронзовые шлемы — это янычары элитного подразделения Пейка, со сложенными кольцами арканами, с «гаттерас» (что-то вроде алебард), с арбалетами (они называли их «земберек»), со стрелами толщиной в большой палец. Он выдохнул и снова глубоко вдохнул. Пока поборники Религии собирались с силами, к Тангейзеру подошел Борс, смачно облизывающий губы. Он перехватил взгляд Тангейзера.
— Ну как? — спросил Борс.
Тангейзер похлопал его по спине и сказал с улыбкой:
— Слава.
Понедельник, 11 июня 1565 года
Ничья земля
Когда заря разгорелась над восточной стеной крепости, ее неверный свет придал маслянистой завесе дыма желтоватый оттенок, и где-то за этим охристым свечением турецкие горны протрубили отступление, поредевшие остатки дюжины янычарских отрядов канули в туман, как изгнанные призраки, и исчезли в нем. С удобренного кровью гребня насыпи истерзанные солдаты креста смотрели с оцепенелым безразличием, как враги исчезают, они были слишком измучены, чтобы осознать: этой ночью победа за ними и их знамя видит свет нового дня.
Тангейзер опустился на одно колено, взялся руками за перекрестье меча, опустил лоб на перчатки и закрыл глаза. Несколько драгоценных моментов он был один в безграничном молчании, которому он не задавал никаких вопросов и откуда не приходило никаких ответов. Потом он услышал слабое улюлюканье раненых, несколько хриплых рыданий, молитвы, возносимые к Господу, но не для того, чтобы восхвалить, а чтобы испросить Его прощение.
Тангейзер поднял голову. Шея затекла и болела от тяжести шлема и от бесчисленных ударов, которые ему достались. Его перчатки были покрыты красной коркой, которая начала осыпаться кусками, пока он снимал их. Руки были сплошь в синяках, костяшки пальцев заныли, когда он согнул их. На золотом браслете, обхватывающем запястье, осталось две зарубки от ятагана. «Не за богатствами и не за славой, а ради спасения своей души». Он убрал перчатки, поставил булаву на землю и поднялся на ноги. Убрал меч в ножны. Воздух казался каким-то нездоровым и отдавал гнилью, когда он вдыхал. В свете разгорающегося дня открылся вид столь зловещий и омерзительный, что ни один художник не осмелился бы запечатлеть его, опасаясь навлечь проклятие на свой дар.
За раздолбанной стеной, перед которой он стоял, — утопающей в отвратительном месиве из крови, человеческих потрохов, мозгов и содержимого тысяч опорожненных мочевых пузырей и кишечников, — лежали тела приблизительно полутора тысяч мусульман. Они заполняли стонущий ров, были разбросаны по ничьей, оскверненной и зараженной земле за ним, похожей на место некой чудовищной катастрофы. И Тангейзера охватил стыд. Затем он ощутил стыд за свой стыд, потому что это было лицемерие: убивать — это, по крайней мере, честно. Кое-где все еще горели лужи греческого огня, чья-то рука поднялась и упала, чье-то изуродованное тело тщетно силилось выбраться из вонючей жижи, но потом сдалось под весом свежих покойников, упало назад в гнусное месиво и уже не двигалось.
— И все эти люди родились христианами?
Тангейзер повернулся к Августину Виньерону. Глаза француза опухли и налились кровью, голос походил на скрежет.
— Большинство из них, — ответил Тангейзер.
Августин покачал головой.
— Какой ужас, что теперь их души обречены на вечное проклятие.
Тангейзер отказал себе в благе высказать вслух собственное отчаяние. Он оставил булаву стоять на куче камней, словно языческий символ его собственных злодеяний, и отправился искать Борса.
Он нашел его на ничьей земле, лежащего лицом вниз, без шлема, на кургане мертвецов в желтых янычарских одеждах. Правой рукой он все еще сжимал кинжал, застрявший в груди трупа. Тангейзер пошел к нему, неуклюже ступая ногами в разодранных сапогах, спотыкаясь на кочках, когда раны на голенях и коленях давали о себе знать. Борс лежал без сознания: судя по булькающему хрипу, доносящемуся из его горла, он захлебывался собственной кровью. Перекатить его одетую в железо тушу на спину удалось только со второго раза. Тангейзер отшатнулся, ужаснувшись тому, что увидел. Казалось, лицо Борса разрезано пополам. Широкая, глубокая рана протянулась от правой брови до левой стороны нижней челюсти, нос и щека были разрублены так глубоко, что было видно кости, хрящ, десны и зубы. Мышцы на правой стороне лица, сорванные со своего места, сползли к подбородку. Искривленные губы были синими. Кровотечение было сильным, но нельзя было сказать, что кровь течет сплошным потоком.
Тангейзер подавил свой страх, левой рукой натянул сползшую плоть на место, оттянул челюсть, раскрывая Борсу рот, и запустил внутрь пальцы. Он выскреб толстый желеобразный сгусток и сломанный зуб, отбросил в сторону. Борс захрипел. Тангейзер снова сунул руку ему в рот, на этот раз глубже, и вынул еще один липкий комок. У Борса начались рвотные позывы, он подался вперед головой и плечами, выплюнул на колени темно-красный сгусток, взмахнул руками, хватая себя за ноги, и грудь его начали сотрясать спазмы дикого кашля.
Кулак, сжимавший до сих пор внутренности Тангейзера, разжался. Он выдернул кинжал из трупа и перерезал ремни с одной стороны Борсовой кирасы. Все туловище Борса содрогалось, и задача была не из легких, но Тангейзер справился и стащил тяжелые пластины нагрудника на землю. Теперь, когда его грудь ничего не сдавливало, Борс откашлялся, прочищая легкие до конца, и сознание быстро вернулось к нему, во всяком случае частично, потому что он попытался схватить Тангейзера за горло. Окровавленный лоскут кожи падал ему на один глаз, второй распух от удара, и какой-то миг Борс ничего не видел. Тангейзер схватил тянущиеся к нему руки, защищаясь.
— Борс, это я, Матиас. Битва окончена. Это Матиас.
— Матиас? — Залитое кровью невидящее лицо поднялось к нему.
— Да. Битва окончена, — повторил Тангейзер. — Мы их победили. В этот раз.
— А со мной все кончено? — Голос у Борса сделался невнятным из-за раны.
— Нет, ты всего лишь приобрел бесспорное свидетельство подвигов, которыми будешь хвастать ближайшие двадцать лет. — Тангейзер стянул с Борса окровавленные стальные перчатки. — Встать сможешь? Держись за меня.
Борс сплюнул, поднялся на ноги и сумел удержать равновесие.
— Не двигайся, — сказал Тангейзер.
Он поставил на место лоскут кожи над бровью, закрыв зияющую кость, и освобожденный глаз заморгал от утреннего света.
— Вот.
Тангейзер подхватил Борса под правую руку и направил ее так, чтобы он мог придерживать прилаженную на место плоть собственными пальцами. Тангейзер перекинул половинки кирасы через плечо с помощью уцелевших ремней.
— Держи меня за руку, — велел он.
— Ты что, принимаешь меня за даму?
Борс отыскал глазами свой двуручный меч; упрямец поднял его и пошел, опираясь на меч, как на палку. Они добрались до вершины кошмарного вала, Борс остановился и развернулся, чтобы оглядеть панораму зрячим глазом.