Религия
Шрифт:
— Я оберегаю тебя, — сказал она. — Ты это знаешь?
— Я пару раз чувствовал на щеке твое дыхание, — ответил он.
Она погладила его по лицу, бороде, губам; ее глаза были влажными и темными.
— Я люблю тебя.
У него сжалось горло. Он ничего не ответил, сам не зная почему. Он не знал, как ответить. Ампаро скинула с плеч накидку и уронила на причал. Мгновение стояла перед ним, обнаженная, бледная, как будто из слоновой кости. Он снова поцеловал ее и отпустил. Она развернулась, нырнула в воду и поплыла, взбивая пену, а Тангейзер пожалел, что не сказал больше ничего.
Из церкви донеслось пение, а с холма донесся призыв муэдзина, на востоке небо цвета индиго бледнело над горой Сан-Сальваторе. Значит, мир вернулся на место, а вот Тангейзер — нет. Он стоял и смотрел на залив, пока тонкую фигуру Ампаро не поглотили остатки ночной тьмы.
Пятница, 22 июня 1565 года
Форт Сент-Эльмо — форт Сент-Анджело — двор крепости
Сумасшедший хоровод убийств и молитв возобновился с первым светом и бушевал еще один жаркий день. Турки барахтались во рву, полном гниющих тел и раскиданных внутренностей, пробивая ногами раздутые животы, которые время от времени взрывались от собственных испарений. Когда солнце прошло высшую точку, кровь на разогретых, словно сковороды, доспехах шипела и дымилась, люди теряли сознание от нехватки воздуха в этой вони, мозги закипали в черепах, они умирали в судорогах, и если дьявол наблюдал за ними сейчас, то, должно быть, потирал руки, ведь даже в его собственных владениях не могло быть зрелища более демонического, чем это.
Тангейзер хотел, чтобы форту пришел конец, поскольку лишь тогда — таков был его план — явится единственная возможность спастись. Но каждый раз, когда ряд защитников откатывался назад или оказывался прорван и лезущие по лестницам обезумевшие турки, кажется, были готовы победить, какой-нибудь сумасшедший — Ланфредуччи, де Гуарес или, чаще всего, Ле Мас — объединял защитников и, в смертоносном исступлении, охватывающем всех, словно чума, христиане сбрасывали подползающих врагов обратно в канаву.
Тангейзер палил из поставленного на обломок стены ружья, проклиная Бога, проклиная их всех, проклиная упрямого мальчишку со всеми его потрохами. Он не давал Орланду умереть. Он боролся с головокружительными приступами собственного сумасшествия, когда его охватывало желание самому броситься в драку, когда доводы разума казались нелепыми, а смерть — единственным логичным исходом. Священная песнь, призывающая к самопожертвованию, звенела в ушах, обещая ему вечную славу и мгновенное освобождение от тягот, но он уже слышал эту песнь раньше: мелодия была фальшива, а нотами служили крики умирающих.
— Не высовывай голову, парень! — проревел он.
Он схватил Орланду за шею и потащил вниз. В урагане бушующей вокруг, сорвавшейся с тормозов храбрости страх в блуждающих глазах мальчика был единственным путеводным огоньком. Он отпустил его и схватил ошарашенного парнишку за руку.
— Мы переживем этот день, ты меня слышишь?
Орланду кивнул. Тангейзер стоял на одном колене — и именно в этот момент ружье дернулось и выстрелило ему в бедро. От мощного толчка в бок его перевернуло и выбросило на другую сторону защитной насыпи. Он висел за стеной в сорок футов, состоящей в основном из шатких булыжников. Орланду вцепился в державшую его руку хозяина мертвой хваткой. Тангейзер подтянулся, перемещаясь под защиту зубца стены и нащупывая пальцами опору.
За все время, проведенное в крепости, он получил множество ударов по кирасе и еще больше — по шлему, отделавшись всего-навсего синяками. Зато собственная же пуля угодила ему в бедро под край доспеха и застряла в мышцах спины. Он чувствовал тяжелый кусок свинца под кожей. Пуля вошла неглубоко, так просто она его не убьет. Нагноение же, пусть и медленное, начнется обязательно. Из своей сумки он достал влажную тряпку, в которую были завернуты гранулы окопника аптечного и пиретрума. Тангейзер поспешно разжевал одну гранулу и засунул кашицу в рану. Кровотечение остановилось; поразмыслив, Тангейзер решил, что чувствует себя вполне терпимо. Орланду смотрел на него с тревогой. Тангейзер выдавил улыбку.
— Ты уже дважды спас меня, парень. Теперь принеси мне воды, а то в горле пересохло.
С крыши крепости Святого Анджело Оливер Старки и Ла Валлетт наблюдали, как солнце клонится к закату за завесой пунцового тумана. Много старших рыцарей стояли тут же, бормоча «Отче наш» или слова малой службы. Впереди за заливом форт Сент-Эльмо стоял в ярком кольце огня. Время от времени дым рассеивался, и тогда становились видны выдвижные лестницы, прислоненные к стенам, и многоцветная толпа мусульман вокруг; горшки с горючей жидкостью неслись вниз с закопченных известняковых стен, среди зубцов стен или в проломе ярко вспыхивали доспехи. Временами казалось, что яростная битва проходит в тишине. Но затем над заливом разносились волны чудовищного шума. Несмотря на бушующий ад, знамя Святого Иоанна все еще развевалось, потрепанное, но явственно различимое над языками пламени.
Турки были уверены, что на завоевание выстроенного в форме звезды форта уйдет не больше недели. Даже сам Ла Валлетт не ожидал, что его хвастливое обещание продержаться три недели осуществится. Однако же для геройской крепости эта мрачная пятница была тридцатым днем осады.
Старки поглядел на Ла Валлетта. Старик сохранял бодрость, даже когда сам Старки валился с ног, а он еще каждую ночь жертвовал часом сна, чтобы помолиться Марии Филермской. Его неутомимость была поразительна. Он лично следил за разработкой и сооружением новых внутренних стен, едва ли не за каждым кирпичом. Он завершил очередную проверку запасов пищи и вина в пещерах под городом. После чего он подсчитал все еще раз, а потом еще раз, и на основании своих расчетов он удвоил рацион отрядам рабов, из чьих конечностей намеревался выжимать теперь по два дополнительных часа работы в день. Он приказал выкопать на острове Лизола братские могилы и прикрыть их плетенками из прутьев, чтобы в народе не началась паника. Он совершал ежедневный обход, в разное время, госпиталя, бастионов разных лангов, пушечных батарей, рынков и оружейных мастерских. Его суровое мужское обаяние придавало людям, где бы он ни появлялся, силы стоять дальше. Его религиозность поддерживала и укрепляла их верность, ибо он был защитником веры во плоти. В его немолодом лице, которое все чаще казалось отлитым из бронзы, они видели полное отсутствие сомнений в себе и совершенное отсутствие жалости. Ежедневное повешение очередного мусульманина, заложника войны, напоминало им, что, как бы они ни боялись Турка, великого магистра нужно бояться еще больше.
Наблюдая, как его собратья гибнут на другом берегу гавани, Ла Валлетт выглядел так же безмятежно, как святой Иероним на картине. Он знал, что даже эпическое противостояние Сент-Эльмо — лишь прелюдия к сражениям более серьезным: за Лизолу и Эль-Борго. В какой-то миг Старки показалось, что спокойствие Ла Валлетта совершенно неестественно. Бесчеловечно.
— Греческие поэты использовали слово «экпирозис», описывая своих героев, — сказал Старки. — Ахилла, Диомеда, Аякса. Это означает — подлежащий уничтожению огнем.
— Наши герои пока еще не уничтожены, — сказал Ла Валлетт. — Слушайте.
Турецкие трубы взвыли на холме Скиберрас, чья многострадальная грудь поднималась из багровой дымки. Наблюдатели задержали дыхание. Затем с разгромленных стен за заливом донесся нестройный клич. Старки не верил своим ушам.
— Это было «ура»? — спросил он.
Клич во второй раз взлетел над дымящимися стенами. Голоса обреченных на смерть братьев пронзили сердце каждого, кто стоял перед высокими парапетами стены Сент-Анджело. Некоторые разразились слезами, нисколько того не стыдясь. Когда турки снова отступили вверх по холму, Ла Валлетт повернулся к Старки, и Старки понял, что был несправедлив к нему, потому что глаза старика застилали слезы.