Религия
Шрифт:
Аббас снова появился, верхом, рядом с ним, сильная рука взяла его за плечо.
— Ты болен, — сказал Аббас. Лицо его было серьезно. — Ты поедешь со мной.
— Мальчик, — произнес Тангейзер. — Вон там.
Аббас не обратил внимания на его бред, он приказал двоим своим людям отвезти его в командирский шатер. Тангейзер развернулся в седле и посмотрел назад. Но его надежды были тщетны: Орланду не был наваждением, вызванным опиумом или лихорадкой. Мальчик стоял там, с кровоподтеком под глазом, на веревке у корсаров, словно собака. Тангейзер снова показал рукой и едва не вывалился из седла. Аббас подхватил его под руку. Тангейзер в лихорадочном тумане пытался отыскать слова, которые могли бы ему помочь. И не нашел. Туман сгустился, все вокруг сделалось красным. Он схватился за конскую гриву и сказал:
— Я хотел пить, а мальчик принес мне воды.
Затем солнце померкло, все вокруг сделалось черным и пустым.
Воскресенье, 24 июня 1565 года
Праздник Святого Иоанна
Оливер Старки молился за Ла Валлетта и собственную запятнанную душу. Причина заключалась в окровавленной волосатой куче, сложенной под кавальером на крыше форта Сент-Анджело. Пока он молился, еще несколько отрубленных голов — человеческих голов — были вывалены из раздутых мешков на вершину кучи, словно плоды некоего омерзительного урожая. Губы истребленных посинели, зубы оскалены в агонии. Выкаченные белки невидящих глаз пересохли на солнце и лишились блеска. Сопровождая процесс грубыми шутками и споря о том, какой заряд пороха подойдет лучше всего, бомбардиры хватали отсеченные головы за бороды и запихивали по четыре, по пять штук разом в дула пушек. Их были дюжины, дюжины голов, больше, чем Старки смог заставить себя сосчитать, он сам не понимал, как приступ стыда заставил его сделаться свидетелем преступления. Конечно же, тот, кто сознает, что происходит преступление, обязан видеть его от начала до конца, и это так же верно, как и то, что сам Христос плакал, глядя на это с небес.
На заре четыре дощатых плота прибило к берегу Лизолы. И кто знает, сколько их еще унесло в море. На каждом плоту был распят обнаженный и обезглавленный рыцарь ордена. В обескровленную грудь каждого было воткнуто по кресту. Поднялся всеобщий плач, а заодно и волна жгучей ненависти к туркам. Ла Валлетт узнал новость, когда возвращался с ранней мессы. При виде изуродованных тел слезы гнева и горя навернулись ему на глаза. Оставшись глух к советам Старки, он приказал, чтобы всех турецких пленников, захваченных с начала осады, выволокли из казематов и обезглавили.
— Всех пленников? — переспросил Старки.
Ла Валлетт сказал:
— Пусть приговор вынесет сам народ.
Его указ был обнародован, и мальтийцы откликнулись на призыв. Пленников вытащили на берег, и там, с поистине дьявольским усердием, палачи замахали мечами, рубя кость и волосы. Закованные в кандалы турки, взывавшие к Аллаху, были прокляты и обречены после смерти на самый жаркий ад. Некоторые бежали, гремя железом, в море, и там, в приливной волне, их перебили, словно дичь в загоне. Тем, кто отказывался опускаться на колени, перерезали сухожилия на ногах, они падали, и их обезглавливали, лежащих лицом в песок. Стоическая храбрость и мольбы о пощаде встречались с одинаковым презрением, поскольку это были не люди, а мусульмане, это дело было угодно Господу, и никто из убийц не сомневался, что Бог улыбается, глядя на их работу.
Спустя некоторое время все крики затихли, тех, кто сильнее других цеплялся за жизнь, тоже уничтожили, тела бросили в море, а головы похватали за мокрые волосы и рассовали по мешкам, чудовищное черно-багровое пятно растекалось по берегу, и Старки не мог отделаться от ощущения, что и его душа теперь такого цвета.
Вот батарея на крыше Сент-Анджело взревела у Старки за спиной. Дождь дымящихся голов, у некоторых весь череп и борода были охвачены огнем, вырвался из пушечных дул и полетел через залив к турецким позициям. Злобные насмешки неслись ему вслед. Если Мустафе нравится жестокость, пусть получит урок от настоящих мастеров в этом деле. Ла Валлетт больше не выказывал никаких эмоций. Наблюдая, как канониры прочищают банниками дула, а заряжающие несут новые головы из омерзительной кучи, Старки произнес по-латыни:
— И возрадуются многие в день его рождения.
Ла Валлетт посмотрел на него.
Старки смутился под его взглядом. Он прибавил:
— Так сказал архангел Гавриил об Иоанне Крестителе.
— Многие возрадуются в день смерти последнего мусульманина на острове, — ответил ему Ла Валлетт.
С этими словами Ла Валлетт спустился на главную площадь вместе со своими провожатыми и обратился к толпе с речью, в которой говорилось, что отныне каждый захваченный турок — поскольку палачи покончили со своей работой — будет без малейшего снисхождения отдаваться в руки народа: пусть сами люди рвут его на куски. Старки наблюдал, как население приветствовало его радостными криками, разносящимися эхом, скандировало его имя и восхваляло Бога. Потом Старки ушел. После этого призыва к невероятной жестокости поражение обратилось в некую разновидность победы. Хотя — победы над чем? Старки не осмеливался спросить. Только Ла Валлетт знает, как помочь им выжить, в этом Старки не сомневался. Он лишь благодарил Господа Иисуса Христа, что его собственные обязанности состоят в том, чтобы подчиняться, а не вести за собой.
Карла видела канонаду и отметила про себя, что снаряды горят. Поняв, что летящие снаряды являются горящими человеческими головами — зрелище, которое в обычной жизни она признала бы невероятным, в которое отказалась бы поверить, — она поймала себя на том, что испытывает отвращение, но не изумление.
Жестокость и уродство сделались теперь обычными составляющими жизни. Если Карлу и беспокоило осознание этого факта, то только потому, что она никогда не жила более полной жизнью, чем теперь. Война сжала ее вселенную до круга забот о других людях, и ее жизнь никогда еще не была более значимой. Хотя ее значимость она не смогла бы описать словами. Она была свободна от упоения собственными мелкими горестями и жалобами. Она поняла наконец, что жизнь — ценная вещь, ценнее всего остального. Гнев и честь были тщетны, точно так же, как победа или поражение. В мире ненависти и скорби она решила не испытывать ни того ни другого. Да будет так. Иисус живет в ее сердце, Он любит ее. Это было все, что ей требовалось знать.
Карла наблюдала за чудовищной бомбардировкой, пока шла из госпиталя в оберж. Отец Лазаро одолжил ей пинцет и скальпель, чтобы снять швы с лица Борса. Последнего она встретила на улице, куда он вывалился, услышав новость о представлении. Он был просто счастлив, когда увидел второй залп, на самом деле он даже вопил от радости, и из опасения пропустить третий залп Борс потребовал вынести стул прямо на улицу, чтобы она могла работать снаружи. Поскольку света на улице было больше, а ей предстояла тонкая работа, Карла не стала возражать.
Швы были скрыты в толстой коросте, которая прорезала лицо Борса коричневой шершавой диагональю. Симметричность, с какой хирург восстановил лицо, была поразительна: по собственному признанию Борса, он не променял бы этот шрам даже на кольцо с рубином. Принявшись снимать швы, Карла сумела перерезать овечьи жилы, но, чтобы вытянуть их, требовалось больше силы, чем ей хотелось бы применить. После нескольких неудачных попыток Борс сказал:
— Дергай как следует.
Она дернула, и первый стежок выскользнул наружу. Борс почти не поморщился.
— Вчера пять мальтийских пловцов вернулись из форта Сент-Эльмо, — сказал он.
Карла выдернула второй стежок. Ее надежды на спасение Матиаса и Орланду, так же как и чувство вины, что они могли погибнуть из-за нее, — все это таилось в самом далеком уголке сердца, который она предпочитала не навещать, во всяком случае сейчас.
— Я переговорил с тремя из них, — продолжал Борс, несколько задетый тем, что она не выказывает особенного интереса. — Никто из них ничего не знает о Матиасе и о твоем сыне. Но и никто из них не видел их мертвыми.