Реликвия
Шрифт:
Падре Пиньейро благостно твердил:
— То было внушение неба! Ты и здоровьем окрепнешь!
Потом я дал им полюбоваться моим пробковым шлемом. Все пришли в восхищение. Только падре Пиньейро, почесав подбородок, заметил, что цилиндр выглядит солиднее… Тетушка всполошилась:
— Вот и я говорила… Пробковый шлем не годится для города, где скончался господь…
— Ах, тетечка, ведь я вам объяснял: шлем берется только для пустыни… А в Иерусалиме и прочих святых местах я, само собой, буду надевать цилиндр.
— Конечно, в шапокляке как-то благородней, — подтвердил доктор Маргариде.
Заботливый падре Пиньейро осведомился, не забыл ли я взять лекарства на случай желудочного расстройства в библейском безлюдье.
— У меня есть все. Бенжамин дал целый список… Даже корпия и арника!..
Часы в коридоре протяжно простонали десять. Мне предстояло встать до зари. Взволнованный доктор Маргариде уже укутывал горло в шелковый шейный платок. Прежде чем приступить к прощальным объятиям, я спросил моих добрых друзей, какие памятные подарки хотелось бы им получить из далеких краев, где прошла земная жизнь господа. Падре Пиньейро пожелал пузырек иорданской воды. Жустино (который уже раньше, уединившись со мной в амбразуре окна, попросил привезти ему турецкого табаку) теперь, в присутствии доны Патросинио, мечтал лишь о веточке оливкового дерева с горы Елеонской. Доктор Маргариде хотел бы получить хорошую фотографию гроба господня, чтобы вставить в рамку. Затем, с открытой записной книжкой, куда заносились все эти праведные поручения, я почтительно, любовно, преданно обратился к тетушке:
— Что до меня, — прозвучал с софы, точно с высоты алтаря, голос тети Патросинио, сидевшей прямо, как жердь, в своем воскресном шелковом платье, — я хочу только одного: чтобы ты совершил паломничество подобающим образом; ты должен облобызать каждый камень, отслужить все акафисты, не пропустить ни одного уголка, не прочитавши по четкам всех положенных молитв… А сверх этого я желаю только, чтобы ты был здоров.
Я ринулся запечатлеть на ее пальцах, сверкавших перстнями, благоговейный поцелуй, но, сурово выпрямившись, она меня остановила и холодно сказала:
— До сих пор ты вел себя достойно, не нарушал заповедей, не распутничал… В награду ты увидишь оливковые рощи, где пролил свою кровь наш господь, и изопьешь воды из Иордана… Но если мне станет известно, что в этом странствии ты питал дурные помыслы, предавался разврату, бегал за юбками, то знай: пусть ты мой единственный родственник, пусть ты побывал в Иерусалиме и получил отпущение, все равно я выгоню тебя на улицу! Вымету шваброй, как шелудивого пса!
Я испуганно съежился. Тетушка же, проведя кружевным платочком по своим бескровным губам, продолжала все более властно, с возрастающим волнением, — и под ее плоским лифом даже затрепетало нечто вроде человеческого сердца:
— А теперь я скажу тебе, для твоего руководства, лишь одно слово!..
И я и гости, почтительно толпившиеся вокруг тетушки, — все поняли, что она намерена высказать нечто чрезвычайное. В прощальную минуту, в окружении духовных пастырей и блюстителей закона, дона Патросинио дас Невес готовилась открыть тайное побуждение, повелевшее ей отправить меня, своего племянника и пилигрима, к святым местам. Наконец-то я узнаю так же неопровержимо, как если бы прочел это на листе пергамента, о чем я должен денно и нощно печься в евангельской земле!
— Слушай же, — сказала она. — Если ты хочешь уважить меня за все, что я для тебя сделала после смерти твоей матери, за то, что воспитывала и одевала тебя, за то, что подарила тебе лошадь для прогулок, за то, что заботилась о твоей душе, привези мне из святых мест чудотворные мощи: я хочу хранить их дома, искать у них утешения в скорбях и исцеления от недугов.
И впервые за пятьдесят лет непоколебимой душевной черствости быстрая слеза выкатилась из-под ее очков и побежала по лицу.
Доктор Маргариде рванулся ко мне.
— Теодорико, ради тетушки! Обыщи все развалины, обшарь гробницы! Достань священную реликвию!
Я возбужденно закричал:
— Тетечка! Честное слово Чернобурого! Я достану вам замечательную реликвию!
Гостиная сотряслась от шумных излияний чувств.
Губы Жустино, еще маслянистые от жирного печенья, припали к моим усам…
Ранним воскресным утром шестого сентября, в день святой Ливании, я тихонько постучался в комнату к тетушке. Она еще спала на своем целомудренном ложе. Я услышал, как мягко зашуршали по ковру ночные туфли. Затем дверь слегка приотворилась. Видимо, тетушка была в одной сорочке, потому что стыдливо просунула в узкую щелку свою костлявую, точно пергаментную руку, пахнувшую нюхательным табаком. Я бы охотно ее укусил — но все же приложился к пальцам слюнявым поцелуем; тетушка прошептала:
— До свиданья, мальчик… Поклонись от меня гробу господню!
Надев пробковый шлем, я спустился с лестницы, держа «Путеводитель по Востоку» под мышкой. Вслед мне неслись всхлипывания Висенсии. Новый кожаный чемодан и туго набитая холщовая сумка уже лежали в коляске. Поздние ласточки щебетали на карнизах домов; в церкви св. Анны звонили к заутрене. И луч солнца, засиявший на востоке, луч из Палестины, приветливо и весело скользнул по моему лицу, словно ласка небесного отца.
Я захлопнул дверцу, уселся поудобнее и крикнул:
— Трогай!
Так, в роскоши и комфорте, пуская по ветру колечки сигарного дыма, выехал я из тетушкиного дома и начал свое паломничество в Иерусалим.
II
В воскресенье, в день святого Иеронима, я высадился наконец на александрийской пристани, и ноги мои, привыкшие топтать латинскую почву, ступили на землю фанатичного, чувственного Востока. Я возблагодарил небо за благополучное прибытие, а спутник мой, знаменитый немец Топсиус, профессор Боннского университета и действительный член Имперской академии исторических раскопок, открыл свой необъятный зеленый зонт и произнес нечто вреде заклинания:
— Египет! Египет! Привет тебе, черный Египет! Да будет милостив ко мне твой бог Птах, покровитель литераторов и историков, вдохновитель искусств и поборник истины!
Я слушал краем уха его ученое жужжание, а сам впитывал теплое, словно из оранжереи, дыхание Египта, напоенное ароматом роз и сандалового дерева.
На пристани, заваленной тюками с шерстью, вытянулось скучное, грязное здание таможни. Но дальше, за ним, белые голуби вились вокруг белых минаретов. Небо сияло. Среди строгих пальм томно дремал на берегу дворец, а вдали, уходя за линию горизонта, желтели в дымке зноя, точно львиная грива, вольные древние пески Ливии.